Пришлось отправить домой сего обосранца (и все наши картинно зажимают нос, коль речь заходит о Дельвиге), а там он (якобы) занемог и, по увереньям семьи, в три дня помер "от слабости сердца".
На самом же деле, от страха перед грядущим допросом, сей барончик глотнул самого обычного уксусу и сжег себе пищевод и желудок. Его ж родственники упросили меня не давать делу ход, чтоб не позорить имени Дельвигов. На мой вкус звания "обосранцев" для сего дома довольно и я все замял. Церковь, правда, не пожелала принять самоубийцы, но это уже -- другая история.
Дело сие (правда, без уксуса) приняло большую огласку и общество разделилось. Иные сказали, что я был лишне жесток, другие считали, что теперь надобно допросить всех, причастных к сей публикации. На предмет якобинского заговора.
Пушкин числился другом несчастному, его нежелание воевать против Польши стало выглядеть в ином свете, а свадьба в обход просьбы Синода стала рассматриваться как участие в "антирусских кругах".
Тут же пошли разговоры о том, что Пушкин, якобы, стал масоном в дни кишиневской ссылки и общество сразу озлобилось. Ибо для русских все масоны казались поляками и якобинцами.
Ничего не могу знать по сей категории. Был договор меж лютеранами и православными, но большая часть Лож на Руси были Ложами католическими и мутила воду по-всякому. Мы пытались призвать их к Порядку, но католики объявили нам почти что войну и мы истребили их всех.
С той поры в Прибалтике и Финляндии осталась лишь моя "Amis", а в России -- один "Великий Восток". Но Молдавия, униатская Украина, зона Одессы и Польша остались вне моей компетенции и католики там резвились вовсю. К примеру, людей там принимали без всякой проверки и рекомендаций -- иной раз, - прямо с улицы.
Но Ложи сии -- просто микроскопические, грызущиеся меж собой и не имеющие реальной силы ни в Империи, ни -- за границей. Так что и смысла там состоять -- нет никакого. А посему для нас с "Великом Востоком" их как бы и нет. Что бы там ни плели насчет Всемирного Братства Вольных Каменщиков... Это лишь болтуны, да бездельники мыслят общими категориями, для нас же -все очень конкретно.
Как бы там ни было, общество жаждало крови и сие сочинение чуть успокоило страсти среди обывателей. В иных же кругах сия гадость стала лишь доказательством низкой душонки поэта. Средь них многие верили, что отказ от участия в подавленьи Восстания -- позиция человека и скрытое сочувствие Польше. (Вплоть до сожжения русских священников вся "латвийская" партия сочувствовала полякам, ибо поднялись они на Восстание за Правое дело, - это Россия в 1829 году нарушила Договор 1815 года "Об учреждении Царства Польского" изданием нового Свода Законов Российской Империи.)
А "Клеветникам" все расставили по местам -- с той поры и до выстрела на Черной Речке у несчастного были одни враги и ни единого товарища при дворе.
Если бы Государь на сем вечере не изволил напропалую ухаживать за обворожительной Натали, многие бы из нас затеяли б над сим перевертышем любую проказу.
Впрочем, тут нас позвали к столу, и у меня возникла надежда, что неловкость в отношении Пушкиных сгладится за едой, но Государь, одушевленный отсутствием чужих глаз, развеселился сверх всякой меры и предложил "занять места какие угодно" и сам подал пример, усевшись на стул Пушкина, рядом с "первой красавицей".
Мы все были в шоке. Чтобы как-то сгладить неловкость, и обиду для Государыни, причиной коей полагаю "Клико", я в шутку сказал:
- "Когда Государь желает предстать перед нами поэтом, поэту прилично царствовать за столом. Прошу Вас, Александр Сергеевич, вот сюда - во главу".
Многие перевели дух (на Руси испокон веку во главу стола сажали шутов), но тут все испортила Государыня. Она сказала:
- "Нет, не пойдет. Мы собрались в доме троюродного брата моего и если тот, кому должно возглавить собрание, отказывается от Чести, я считаю, нет, я настаиваю, чтоб Герцог Латвийский занял место Господина Всея Руси".
Фраза прозвучала более чем двусмысленно, и Государь даже на миг побагровел, бросив на меня не самый дружеский взгляд. Многие не знают, почему Государь так болезненно относится к шуткам, затрагивающим имя мое вкупе с именем Государыни. Не знают и, забавы ради, подтрунивают над сей чувствительностью Nicola.
