2
Николай Гаврилович Чернышевский был всего на полгода старше Михайлова и прожил почти вдвое дольше. О чем думал он, когда под вой осатанелой пурги слушал в остроге «сцены из быта первых людей», которые читал ему автор, друг, союзник, со-узник? Вероятно, о схожести их незадавшихся судеб. И он, Чернышевский, бил уже именитым литератором, когда грянул арест — нежданно-негаданно, без явных причин, если не считать доноса провокатора. И он испытал жесточайшее душевное смятение, томясь целых два года в каменной норе Петропавловки. Дабы не сойти с ума от одиночества, арестант днем и ночью сочинял, исписав свыше шести тысяч листов бумаги. Всего за три месяца лег на стол роман «Что делать?», первая в мире социалистическая утопия, где в снах Веры Павловны маячило будущее — светозарное, будоражащее ум и сердце красотою, но такое далекое-далекое: дома-дворцы из стекла и алюминия, пустыни, преображенные в цветущие сады, счастливые люди, добившиеся свободы, равенства и братства. Где были сказаны те самые святые слова, которые курсистки заучивали наизусть и читали на вечеринках: «Будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести; настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы успеете перенести в нее из будущего. Стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее все, что можете перенести».
Он, пылкий провозвестник преображения настоящего ради грядущего, даже в мрачном каземате не очень-то опасался за свою судьбу, полагая, что арест — это случайность, недоразумение, нелепая ошибка. Но когда и над ним, поставленным силком на колени, на эшафоте все той же Сытной площади, все так же сломали шпагу, все так же заклеймили клеймом «государственного преступника» и объявили, вослед за каторгой, вечное поселение в Сибири, — вот тогда-то, в роковые мгновения, сияющие дали будущего вдруг потемнели, обагрились кровью, как закат пред грозою.
Через семь лет после позора на Сытной Чернышевский окончательно проклянет в своей антиутопии и грядущее, и Россию в грядущем, эту «империю зла», которая варварски обрушила подобие термоядерных бомб на соседние государства и сама же погибла от ответных ударов. Столь страшная фантасмагория не рождалась ни под чьим пером в нашем Отечестве ни в прошлом, ни, что удивительно, даже теперь.
Однако замечено издревле: тот, кто проклянет своих мать, отца, племя, род, народ, родину, — сам становится добычей космических, кармических тайнодейств. И закон вселенского воздаяния сработал неукоснительно. Чернышевский, бывший всеобщим кумиром, идеологом бунтарства, духовным пастырем студенчества, оставшуюся часть жизни своей доживал в безвестности. Сейсмические бомбы, обладающие «силой геенны», что были мысленно брошены им на Москву и Петербург, уничтожили не обе наши столицы «на триста часов пути кругом», а самого изобретателя. Пожирателя Книг, как он сам себя называл. Чудака, долгие годы пытавшегося соорудить вечный двигатель — и так и не соорудившего оного.
Полвека спустя «пламенные революционеры» (которые истребят за семьдесят лет своего правления пол-России) провозгласят Чернышевского своим духовным предтечею. Однако и эти неистовые разрушители будут, как черт ладана, бояться всеиспепеляющей коротенькой антиутопии-дилогии. Во всяком случае автор этих строк свидетельствует: многократные, многолетние попытки опубликовать «Кормило Кормчему» и «Знамение на кровле» в самых разных изданиях неизменно натыкались на панический отказ.
3
22 декабря 1849 года в том же Петербурге, но на Семеновском плацу, вместе с товарищами-петрашевцами дожидался смертной казни уже знаменитый писатель гоголевского направления, восходящая звезда российской словесности Федор Михайлович Достоевский. Вся вина 28-летнего преступника, до этого урочного часа полгода протомившегося в Алексеевском равелине распроклятой Петропавловки, заключалась в пропаганде социалистическо-утопических идей — не более того. Солдаты стояли с ружьями на изготовку. Народ безмолвствовал, как принято на Руси. До команды «Пли!» оставалась, может быть, минута. Какие образы проносились в смятенном сознании Достоевского?..
