Гардеман не выдержал.
— Выйдите из роли, Михаил Кононович, вы уже не Лир, обиженный на мир.
— Ты считаешь, младший коллега? Действительно, чего это я? Старый ворчун. Пойдем?
Салунский галантно взял под локоть Марию, и они направились к выходу.
Соломаха не рискнула сразу после спектакля спрашивать Анненкова о впечатлениях. А сам театровед не спешил делиться мнением по поводу увиденного.
Ирина по дороге в ресторан завела такую себе невинную болтовню о преимуществах и минусах жизни в провинции и в столице — и там, и там можно найти себя и не чувствовать комплексов, конечно, если имеешь сердцевину и опору в осмысленной цели.
Анненков слушал невнимательно, потому что ничего оригинального в сентенциях Ирины не было: давно известно, что можно быть коренным москвичом или лондонцем, но дремучим провинциалом, и, наоборот, светочем науки или искусства в глубинке за Уралом или на полтавском хуторе.
Он смотрел происходящее на сцене сначала с ироническим интересом дотошного профессионала — за свою жизнь видел не одну сотню премьер, на которых возлагались амбициозные надежды, постановки действительно выдающихся художников и нетерпеливых соискателей лавров; спектаклей неожиданно провальных и необъяснимо ярких — потом снобистский интерес незаметно сменился настоящим вниманием. Ему слегка мешала мова, иногда он наклонялся к Ирине, чтобы спросить, правильно ли он понял ту или иную фразу, слово, а потом прекратил это дерганье: смотрел же в свое время Шекспира в Лондоне и Стратфорд-апон-Эйвон, хотя английский язык знал неважно.
Анненков, приехав в этот украинский город, сначала немного злился на Стаса Петровского за то, что тот выдернул его из уютной квартиры на Тверской; он, кроме всего, опасался, что его втянут в неприятные разговоры (не раз и в статьях, и перед камерой на телевидении, выражал сомнение в способности соседнего государства обойтись без естественной исторической, экономической и духовной связи с соседями), но ничего такого не произошло: люди, с которыми пришлось общаться, были толерантны и почтительны.
На банкете, конечно, ему придется говорить о спектакле этого Петриченко-Черного, и он собирал вместе мысли, чтобы не переборщить в оценке увиденного, но и не быть свадебным генералом, которому праздник нравится больше или меньше в зависимости от внимания, уделяемого его персоне.
От Стаса Анненков узнал, что Петриченко-Черный в свое время работал в московских театрах, но в поле зрения метра он не попал — таких, как он, Москва знала сотнями, и режиссеров, и актеров, которым не хватило духа победить в жесткой, а то и жестокой конкуренции соратников по профессии.
В случае с этим Петриченко — жаль. Суметь здесь, в рядовом, что ни говори, театре, создать полнокровное представление, преодолеть понятный каждому посвященному трепет перед средневековым шедевром и сделать звучание шекспировской трагедии созвучным современным реалиям — это не безделица. Прав Стас, приехать стоило. И актеры не вызывали у Анненкова раздражения — играли не крикливо, достойно, и белый стих перевода не казался искусственным и риторическим. Лир вообще поразил критика — этот актер, Салунский, кажется, мог бы выйти на любую солидную сцену — без преувеличения. Шут — это рупор Шекспира — тоже был на высоте.
— Ирочка, у меня просьба.
Они подошли к ресторанчику. Анненков достал из кармана трубку, предварительно набитую табаком, приятный запах которого донесся до Соломахи.
— Зажигалка? Я сейчас!
— Да будет вам. Да чтобы сапожник без сапог?
Анненков вытащил узкую зажигалку, долгий упругий язык пламени коснулся табака. Вкусный дым облаком повис над ними.
— Никак не могу бросить. Перешел на трубку, чтобы не так часто.
— Какая просьба? — Ирина напомнила метру: а вдруг реликт (как мысленно прозвала Анненкова) забыл.
— Просьба такая. Программа у меня есть, там фамилии, е ceterае, и все такое. Но, если можно, немного больше информации об актерах: Лира, Шута, Гонерильи, Корнелии, Эдгаре Эдмунде — ну и кого еще там… И — слайды нескольких сцен. И послужной список художественного руководителя. Это не очень трудно?
