Мария уговорила, упросила Степана надеть звезду Героя на парадный костюм.
— Ты же не на базаре ее выменял! Твоя звезда важнее, чем награды нынешних героев. Ну, для меня, в конце концов, Степа!
На места в десятом ряду их провела администратор — профессиональным своим зрением выхватила колоритную пару из числа публики, подошла, расспросила, улыбаясь, как гостеприимная хозяйка.
Степан Степанович хорошо знал этот зал, десятки раз сидел здесь то в президиуме на сцене, то в первых рядах партера, а Мария была едва ли не в третий раз, и то так давно, что для нее все здесь имело праздничную, даже торжественную окраску. Она рассматривала наряды женщин, пожилых и молодых, мысленно сравнивала увиденное со своим немного старомодным, но добротным нарядом, и уже то, что никто из женской половины публики не задевал ее удивленным или насмешливым взглядом, радовало и успокаивало.
Степан, неспешно поворачивая крепкую шею, смотрел налево, направо, видел лысины и седины тех, кто сидел ближе к сцене, с надеждой заметить хотя бы одно знакомое лицо, но вскоре оставил это занятие, потому что с неожиданной остротой подумал о том, сколько лет прошло с тех пор, как он последний раз был здесь. Публика собралась моложе, другая, и ровесников искать не следует.
Для него не остались незамеченными заинтересованные взгляды людей, фокусирующиеся сначала на его награде, а уже потом — на их с Марией лицах.
Степан Степанович — так, чтобы она не заметила — пригляделся к жене, привычной, как понедельник после воскресенья, и удивился переменам, что в ней произошли: глаза Марии стали живыми и молодыми, щеки взялись едва заметным румянцем, порозовели и свободные от помады губы — ну, лет на десять помолодела и так более молодая от него Мария. Особенно поразили Степана руки жены — когда она успела отмыть их от ежедневного копания в земле, хлопот около коз и поросенка, как ей удалось вернуть коже и ногтям матовую белизну?
Он коснулся Марииной ладони, встретил вопросительный взгляд и, ни слова не говоря, погладил ее руку, чего не было уже кто знает сколько. Мария ответила благодарным движением плеча, и Степан Степанович, овладев собой, сел ровнее: не дай Бог, кто-то заметит их патриархальные нежности.
Московскому критику предназначалась ложа бенуара, но он сказал, что не любит лож, и сел в первом ряду, у прохода — позиция, не очень удобная для большинства зрителей, но привычная для него. Тем более что первый ряд был дальше от оркестровой ямы и сцены, чем в других театрах, и это с удовольствием отметил критик.
Он приехал без особой надежды увидеть что-то действительно стоящее — да, прихоть известного человека, желанного гостя на любой московской премьере. И все же, подогретый интригующими рассказами Стаса Петровского, решил развеяться на украинской территории: будет материал для сравнения с уровнем провинциальных театров России, чья деятельность не очень утешала требовательного театроведа.
Критик был известен под фамилией Анненков, хотя не имел никакого отношения к известному и уважаемому российскому роду. Лишь единицы знали, что псевдоним не канонизирован как фамилия, настоящая глубоко законспирированная фамилия была трудно произносимой, длинной и незвучной.
Считая уровень украинского театрального искусства, в частности в Киеве, величиной переменной и в целом недостаточно мощной во времена союзного государства, театровед был убежден, что эта оценка должна быть еще строже по отношению к театрам не столичного сорта. Этот пожилой габаритный человек с голосом, что его вряд ли можно было назвать приятным, пытался дистанцироваться от политики, но, как и большинство интеллектуалов-москвичей, в глубине души считал независимость южной соседки чем-то несерьезным и преходящим, таким что углубляет неполноценность украинских культурных достижений.
Такие или подобные мысли должны были прозвучать в его выступлении на российском телевидении после возвращения из этой поездки, хотя, конечно, уровень театра и премьерного спектакля неожиданно могли оказаться достойными. Правда, критику не слишком верилось в такое, хотя завлит Ирина Соломаха уверяла метра, что он приехал не зря.
