— Разве ты не видишь, что ей плохо?
Действительно, Кристина Даэ была в обмороке.
— Но тебе, похоже, тоже нехорошо, — наклонился к нему брат. — Что с тобой?
— Пойдем!.. — сказал Рауль дрогнувшим голосом.
— Куда? — удивленно спросил граф.
— Узнать, что с ней?… Она никогда так не пела…
Филипп с любопытством посмотрел на брата, и легкая улыбка скользнула по его губам.
— А…вот оно что!.. Ну, идем, идем, — поспешно добавил он.
Однако пробраться на сцену оказалось не так легко. В проходах стояла толпа. Рауль нервно теребил перчатки, но Филипп, со свойственным ему великодушием, делал вид, что не замечает его волнения. Он понимал теперь, почему Рауль бывал так часто рассеян и постоянно заводил разговор об опере.
Наконец, они все-таки попали на сцену. Там стояла обычная суета. Рабочие, машинисты, плотники, декораторы, статисты, громкие окрики «место! место!», стук молотков и шум расставляемых декораций — всего этого было достаточно, чтобы смутить такого новичка как Рауль, но он, однако, с несвойственной ему решительностью, протискивался сквозь окружающую его толпу, занятый одной мыслью увидеть ту, которая владела его сердцем. Он долго боролся со своим чувством. Он знал Кристину еще девочкой и, увидев ее опять, после долгих лет, когда он не знал, что с ней и где она теперь, он почувствовал, как какое-то сладкое волнение охватывает его существо, и заставляет замирать сердце. И это было неправильно, потому что он дал себе слово любить только одну женщину в мире — свою жену. А разве он мог жениться на певице! Но этого тихого, нежного чувства теперь уже не было. Он как будто переродился, ему казалось, что у него вырвали сердце, грудь его ныла, и это была какая-то невыносимая душевная, и вместе с тем почти физическая боль.
Граф едва за ним поспевал, удивляясь, каким образом он мог знать дорогу, так как сам Филипп никогда не водил его к Кристине. Надо думать, что Рауль пользовался тем временем, когда граф болтал с Сорелли, которая иногда задерживала его до своего выхода на сцену и даже, за неимением услужливой мамаши, оставляла ему свои гетры, которые надевала, чтобы, идя на сцену, не запачкать башмаков.
Отложив на несколько минут визит к Сорелли, Филипп шел за братом, пробираясь среди многочисленной публики, желающей в свою очередь узнать что случилось с очаровавшей всех певицей. Бедная девушка все еще была без сознания, так что пришлось вызвать доктора, который тот час же приехал и, бесцеремонно расталкивая толпу, прошел к больной.
Рауль вошел следом за ним. Граф и еще несколько человек остановились на пороге.
— Не находите ли вы, доктор, — смело сказал Рауль, — что здесь слишком много посторонних? Страшно душно…
— Вы правы, — согласился доктор и попросил выйти всех за исключением Рауля и горничной, которая была вне себя от удивления, так как видела молодого человека первый раз в жизни.
Тем не менее, она не посмела что-нибудь сказать. Доктор в свою очередь решил, что очевидно молодой человек имеет право распоряжаться, и таким образом виконт остался около Даэ, в то время как сами директора Дебьенн и Полиньи, пришедшие выразить свое восхищение прелестной артистке, разделили участь посторонних. Граф де Шаньи, очутившейся также, как и другие, за дверью, смеялся до слез:
— Вот разбойник. Нечего сказать, хороша девочка!..
Он был в восторге. «Рауль — настоящий Шаньи», подумал он и направился к Сорелли. Но, как раз в эту минуту, как уже было сказано раньше, он встретил ее в окружении танцовщиц на лестнице.
Между тем Кристина Даэ, глубоко вздохнув, открыла глаза. Лицо Рауля было первое, что она увидела после обморока, девушка вздрогнула, и посмотрела на доктора, на горничную, потом опять на Рауля.
— Кто вы? — спросила она слабым голосом.
— Мадмуазель, — опускаясь на колени и целуя ей руку, ответил молодой человек, — я тот самый маленький мальчик, который когда-то вытащил из воды ваш шарф.
Кристина опять посмотрела на доктора и горничную, и все трое рассмеялись. Рауль густо покраснел и поднялся с колен.
— Мадемуазель, если вам неугодно меня узнать, позвольте мне сказать вам наедине нечто важное.
