Между тем прощальный бенефис Дебьенна и Полиньи начался.
Балетное фойе — идеальное место для такого рода церемонии, было переполнено. Впереди всех, с бокалом шампанского и приготовленной речью стояла Сорелли, вокруг нее толпились танцовщицы, одни уже успели принарядиться, другие переминались в коротеньких газовых юбочках, но все с одинаково торжественным видом негромко перешептывались между собой, обсуждая последние печальные события, и искали глазами в толпе посетителей у буфета хороших знакомых. Только пятнадцатилетняя Жамме, с детской беззаботностью, порхала с места на место, кокетничала, улыбалась и шалила до тех пор, пока выведенная из себя Сорелли строго не одернула ее. Наконец, показались виновники торжества — директора Парижской Оперы, которые хотели покинуть свой храм вовремя, то есть, во всем блеске театральной славы. Все сразу заметили, что Дебьенн и Полиньи в отличном расположении духа. В провинции эта веселость показалась бы наигранной, но в Париже, где всякий непременно старается замаскировать свои настоящие чувства, она считалась хорошим тоном. Сорелли первой взяла слово. Оба директора слушали ее с беззаботной радостью, как вдруг испуганный крик маленькой Жамме разом согнал с их лиц приторные улыбки и показал всем присутствующим их истинную жалкую и обескураженную натуру.
— Призрак! Призрак Оперы! — с неописуемым ужасом воскликнула она, указывая рукой по направлению группы мужчин, среди которых, действительно, выделялось чье-то такое бледное, страшное, как смерть, лицо, что все присутствующие пришли в восторг от удачного сравнения.
— Призрак Оперы! Ха, ха, ха!..
И все, толкая друг друга, старались пробраться поближе к этому интересному субъекту. Но он уже смешался с толпой и исчез. Сорелли была вне себя от раздражения: всё-таки ей так и не удалось окончить торжественную речь. Не смотря на это, оба директора поспешили ее поблагодарить, и, расцеловавшись с ней, исчезли почти также внезапно, как призрак. Впрочем, это никого не удивило, так как все знали, что им еще предстояла такая же церемония этажом выше, в оперном фойе, а затем должен был состояться большой прощальный ужин, на который были приглашены и новые директора Парижской Оперы, Моншармэн и Ришар. Несмотря на то, что Дебьенн и Полиньи чуть ли не вчера познакомились со своими приемниками, между всеми возникло самое трогательное согласие, благодаря чему ужин вышел особенно приятным.
Правительственный комиссар произнес необыкновенно удачный тост, в котором, превознося до небес заслуги уходящих директоров, в то же время сумел польстить и их преемникам и все вопросы о передачи директорских полномочий были самым миролюбивым образом урегулированы еще накануне, и теперь все с любопытством рассматривали заступивших на командный пост новичков.
Дебьенн и Полиньи вручили Мушармену и Ришару два маленьких универсальных ключа, которые отпирали все несколько тысяч дверей Национальной академии музыки. Собравшиеся с любопытством рассматривали эти ключи. Их передавали из рук в руки, как вдруг внимание некоторых гостей привлекла странная фигура с бледным, фантастическим лицом, которая уже появлялась в комнате танцовщиц и которую маленькая Жамме встретила восклицанием: «Призрак Оперы!» Человек сидел в конце стола и вел себя совершенно естественно, за исключением того, что ничего не ел и не пил.
Бледное, замогильное лицо производило такое неприятное впечатление, что все избегали смотреть в его сторону. В течение всего ужина он не произнес ни одного слова и даже его ближайшие соседи не могли отдать себе отчета, когда он именно появился и сел между ними. Друзья Ришара и Моншармэна думали, что это знакомый Дебьенна или Полиньи, другая половина гостей решила, что этот скелетоподобный господин приглашен новыми директорами. Таким образом, не было произнесено ни одного неуместного восклицания, ни одной шутки, способной задеть самолюбие этого странного гостя. Некоторые из присутствующих, знакомые с легендой о призраке Оперы, вспомнили описание теперь уже покойного Жозефа Бюкэ, о смерти которого еще не все знали, и сошлись во мнении, что сидевший на конце стола незнакомец мог бы служить отличной иллюстрацией этого театрального суеверия, если бы не присутствие на его лице колоритного носа, которого, по словам Бюкэ, у привидения не было. Но надо заметить, что месье Моншармэн в своих «Мемуарах» говорит по этому поводу: «У него был длинный, тонкий, прозрачный нос» и, добавлю от себя, — что он был искусственный и не прозрачный, как показалось Моншармэну, а просто блестящий. Наука шагнула так далеко, что каждый, лишившийся, из-за какого-нибудь несчастного случая, носа, может в любой момент заменить его великолепным искусственным. Однако, надо сознаться, что присутствие призрака Парижской Оперы на прощальном ужине остается под большим сомнением, и я упоминаю об этом случае только потому, что считаю его вполне возможным, особенно ссылаясь на девятую главу мемуаров самого Моншармэна, которые цитирую дословно: «Вспоминая подробности ужина, я не могу обойти молчанием сообщение господ Дебьенн и Полиньи о присутствии на нём неизвестной им странной личности».
