Тут я в злобе вырубил «Дружка», оставив его без питания, быстро сожрал овсяно-злакового хлеба, хлебнул горячей воды и выскочил из дома. Пора было приступать к преступлению. На улице, напротив нашей грустно висящей на одной петле входной двери, на сгнившей доске полной мусора песочницы сидела Антонида. При моем появлении она просияла.
– В поход? – зардевшись, объявила она. За спиной туристки виднелся рюкзачок, потрепанные джинсы влезали во все видавшие кедики.
– Так ведь сегодня…
– Суббота!
– Так ведь в воскресенье… к пятнадцати… восемнадцати часам.
– Нет, – мотнула головой упрямица, не глядя на меня. – Мы переговорились. Ведь сегодня? – и она посмотрела мне в глаза.
– Угу, – буркнул я. – Пошли, – врать дуре и самоубийце не было сил. Будет таскаться к шести утра всю неделю.
Кто жаждет крови, да утолится водой родника. Кто намерился испить долю, тот окунется в чужую. А не видящий лица своего, да ослепнет. Неплохо, решил я, могли бы и нас взять на филозофский паровичок.
Возле серой казармы Краеведческого музея стояла плотная цепь серошинельников. Я осторожно огляделся. Взял девицу под руку и подвалил к знакомому солдату.
– Мы тут… с мамзель.. на осмотр основной экспозиции: выставку устройств и орудий борьбы с космополитами.
– Сэгодна ппускаэмм ссех, идтитте, – сообщил страж. – Нэ выпускаэмм.
Мое настроение ёкнуло и упало к диафрагме:
– А что так?
– Тиххаа запастовка. Не видан пайок огненнаа вода и тысчаа палла. Стоимм, но ни выполнаим слушбаа.
– Спасибо за службу, – сглотнул я, и мы с подругой проникли внутрь и направились в анфиладу слепков и железных и мумифицированных уродов. Скорей, скорей! – мельтешило погоняло инстинкта в моем умишке, и я упорно тянул за руку свою озирающуюся дуреху. Но все напрасно: тлеющий замыслом, да сгорит в пламени его. Больной надеждой, да надорвется в вере.
Вдруг тонко запел боевой горн или рог дурака-носорога. Я подкатил чучело кабана, взобрался на него и в полуарке оконца разглядел суматоху прилегающего плаца. По двору, профессионально припадая на одну ногу, двигался россыпью отряд особистов в кожанках с револьверами наизготове. В последнем ряду, ряду заградотрядов, карабкался майор, видно клятвами и ложью вызволивший свое изуродованное кулаками лицо из щупалец следствия. И получивший последний карт-бланш. Отсюда пространство плохо простреливалось, но все равно можно было разглядеть украшенное огромными сизыми синяками, следами латышских стрелков, искаженное страстью лицо бармена, посреди которого горели два слайда глаз.
Мы помчались по анфиладе, умница подруга не вопила. Возле восковой фигуры Горбачева, щупаещего награды Брежнева, столпов политической возни древности, на скамеечке, исписанной интересным краеведению имперским и армейским матом, сидели толмач и шизик Алеша, мирно беседуя сопением. Я крикнул:
– Атас! Облава. Все врассыпную.
Дурачье заметалось на трехметровом пятачке. В дверях в подвал и бойлерные показалась заспанная, мятая и сытая физиономия Нюры, она взвизгнула:
– Сюда, соколики. Вниз, – и толмач кинулся к ней. Мое дурье засуетилось, нелепо размахивая руками и фукая. С двух сторон топотали кожаные альпийские ботинки и верещали свистки.
Тогда я схватил шизика за руку, оглянулся, подтянул его к гробине вождя с бантом. Отодвинул бесцеремонно мумию, силой вложил рядом впадающего в обморок ужаса Алексия и прикрыл траурной попоной. Потом переселил кепку на голову недотепы, поднял его руку и вложил в нее бант. Пара выглядела достойно. Оставалось расправиться со своей девчонкой, которая почему-то заинтересовалась восковыми уродами. Спецназ уже топал в анфиладе. Прятаться было негде, кощунственная мысль разместить малышку между вождем и идиотом покинула меня. Время мое закончилось.
Я поднял глаза и увидел огромные напольные часы, дверка их спокойно распахнулась. Внутри двухметрового корпуса сидели бронзовый маятник и гири. Я схватил девушку Тоню за узкую талию и впихнул ее бедра и зад между механизмами боя и звона, и втолкал внутрь ноги. Тоня тихо, как полдень у испорченного будильника, пискнула. Выглядело все шито-крыто.
