– Иди отсюда, козел мозгатый. Будет когда, вызовут. Запрещено. Щас собаки роют на тиракт, – и двое из оцепления, раскачав продолжающего тыкаться и тыкать пальцами в Друга шизика, пустили его в полет, чуть ли не через провал прямо к моим ногам.
Я немного обтер бедняге уши от глины и стряхнул брюки от праха земли. На руках Алеши были ссадины, а на локтях синяки.
– Пойдем в аптеку, к Доре. Залижемся, – предложил я пострадавшему за техвооружение края.
Алеша отчаянно замотал головой, задвигал плечами и потянул меня за собой, чуть ли не побежал, оборачиваясь меловым лицом и дергая пальцами. Мы иноходью влетели в старый «латинский квартал» в районе бывшего метро «Площадь обновления» и забетонированного теперь пересадочного узла «Перезагрузочный кольцевой». Я не любил шататься здесь, среди тусклых щербатых двухэтажек с вывалившимися резными наличниками и изукрашенных крошащейся лепниной осевших барских конюшен, где теперь часто гнездились лошаки конки и асоциалы, те, по которым скучают общие рвы Восточного кладбища – художники по наколкам движущихся картинок, женщины, коллекционирующие редкие болезни, поэтессы среднего пола, борцы против засилья в половых щелях домовых, сверчков и прочей нечисти, – личности часто со стеклянными глазами и иногда отсутствующими взглядами.
Шизик бежал ходко, мне трудно было поспеть за ним, и, главное, из-за того, что он сбивал меня с хода, прыгая правой ногой, например, два раза, а потом левой делал широкий шаг. Или наоборот, так, казалось, ему было удобнее. Мы пробрались через какой-то мусор и неожиданные закоулки, где мог бы запутаться и водимый верой святоша, ныряли в щелистые пасти клонившихся на ветру заборов и пересекали канализационные выбросы по трещащим вальс дощечкам. Наконец нырнули в какую-то дверь.
В подвальном зале клубился люд на лавках, за грязными, как исподнее половых, столами, да и на полу, усеянному огузками самокруток и обрывками накладных ресниц. Алеша нырнул в сторону, скрылся, потом вдруг вынырнул у меня под носом, умоляющим жестом усадил на скамью и поставил передо мной с торжественной улыбкой стакан зеленого густого пойла, кажется, киселя из бетеля, кактусов и лягушачьей мочи. И опять скрылся. Да, местечко это было явно вне любого закона нашей краевой империи. Ну и шизик, восхитился я.
Напротив меня маялась компания недомерок и декламировала стихи ручной сборки. Уши постепенно заложили вирши:
Рядом плюхнулась девица и заглянула мне в глаза своим глазом. Другой у нее по кругу сиял разноцветной размалевкой: помадный круг с размазней зеленых крапин от коктейля, и еще две булавки с колючими розовыми камешками на щеке. Она пропела мне в ухо, прижимаясь ногой:
– Бэлая бестэлая ромашка половая,
Что сидишь, качая промеж ляжек головой.
Я чуть отстранился, помня о возможностях воздушно-капельной передачи. Молодая фурия дыхнула мне в лицо перегаром всех трав, засмеялась и молвила вполне похожим на нормальный голосом:
– Ладно тебе, старикашка, дуться, как жаба на соломинке. Не пугайся, я сама профессионально философ. Сартр, Камю, Круазье старой выдержки. И наши классики: Суслов, Ягодкин, Выдержанский… А ты с нами, на штурм Западного экспресса?
– Какого экспресса? – напрягся я.
– Его самого, – вмешался парень, свалившийся на скамью напротив. На парне на голую лесистую и вполовину бритую грудь и османские шальвары слегка запахивалось длинное малиновое кашемировое пальто по щиколотки. Со сгрызенными молью до локтей рукавами. – Ты чего, с изгороди свалился, летчик-пулеметчик? Катька уже всем время нашептала, – и парень обнял девицу как-то боком, за ухо и колено враз.
– Да в субботу, в субботу, – манерно изобразила шествие толпы в вагон первого класса еще какая-то девчонка, примкнувшая к нашей маевке или ноябревке. – Как всегда в двенадцать. Лучшие лица умственного унтерграунда, подкидыши мистерий и выкидыши бульварной эстетики.
– Будем штурмовать паровоз и единственный вагон, – важно сообщил парень в пальто, помахивая у меня перед глазами ухом с серьгой. – А то ходит на Запад, как декорация, всегда пустой. Билеты-то все проданы. Ноль пассажиров, уж не считая заумственной элиты. А желающих – мильоны. До Варшавы будем грызть ногти и заниматься со свободной философией запретной любовью. Как-нибудь дотянем. Возьми желательно коктейлей впрок, головных презервативов и пять-шесть горбушек на первое время в Париже. Пока в Сорбонну не оформимся лидерами конфермизма и пофигизма. От Варшавы до Парижа с песнями: варшавянка, ты мне не пара, запара, наш паровоз, на всех парах стучи… И другое неглупое, чтобы показать проезд белой кости.
