– Вы очень нужны мне, Петр, – серьезно, как на экзамене по поведению, заключила девушка. – Я без вас бы… не знаю…окончательно потерялась. Мы дышим одним воздухом, вы говорите мне такие умные волшебные слова, как же не нужен себе? Тут мы целуем общие губы…
– Ты можешь остаться, – сказал я, душа истерику в голосе. – Я вернусь, потому что мои мечты о там – это истинная чепуха.
– Нет… нет, – возразила Тоня быстро. – Мама без меня не выживет, она такая слабая… четверо мужей, много красивых мужчин, чуть что, теряет голову, ее бросает в крайность. Но… я не отпущу тебя одного ни за что. Видать, моя судьба. А когда собираться?
– Не спеши, – сообщил я, и в душе моей ликовало мелкое себялюбие. – Еще не скоро. Ты думаешь, все только и мечтают куда-то отправить нас.
– А теплое брать? Вдруг зима.
– Не знаю. Послезавтра? Послезавтра этот расширенный Сенат после Олимпиады. На меня Пращуров ткнул пальцем. Как на подопытную блоху. Ты слышала?
– Да, только ничего не поняла. Почему вы… и он? Он ведь… он там, в поселке, сосед, и… не знаю. Зачем.
– Антонида, – сказал я веско, как на зачете по черчению. – Как ты думаешь, идти или не идти.
– А мы уезжаем пешком?
– Да нет, – перебил я, досадуя на глупость своей девчонки. – На Сенат идти?
– Какая разница, – растянула Тоня. – Какая разница, если мы уезжаем. Этот Совет, эти выборы… Просто цирк. У меня есть шерстяные носки и варежки, я сложу. И кое-что постирать. В дорогу.
– Ладно, – согласился я.
– Вы спите, Петенька, вы же не спали двое суток, да? Я подежурю.
И тогда я рассказал ей о метро, все, кроме имен и проводника, кроме оружия и как там оказался. Просто сказку про ночное метро. Антонина выслушала меня с раскрытым ртом и отреагировала адекватно.
– Поняла. А крысы там есть? Или мышки.
– Ни одной, – сообщил я. – Вода ушла, пить нечего.
Тут мы заварили крепкий чай и стали болтать без умолку, тоесть я хлебал из стакана сладкую бурду, а Тоня развернула передо мной удивительное повествование про девочку. Которая любила луг и стрекоз, смешной навоз коров, вынужденное одиночество, собирать пенал, собак – не всех, потом терпела с обожанием учебу у Св. Евгения и злых девочек, на которых хотела смахивать. Ходила на танцы на Площадь инвалидов и стояла в полукабельтове в длинной юбке, в которой трудно повторять движения музыки. Потом получила три отказа о встрече, и тут наконец попала мне в зубы. Я слушал ее чудесный рассказ и иногда раскидисто смеялся или хихикал. И совсем скоро пришло утро.
* * *
Тоня умчалась в Училище, ее ждали отроковицы – обучаться макрамэ и установке шин на простые переломы и девичьи надежды, а мне требовалось как-то узнать, почему мой учитель, отправившись так далеко, не дал мне точных психологических инструкций и указаний, чем же должен я заняться в новой жизни – на 37-ом кордоне.
В принципе тут и ребенок представлял себе альтернативу крутни вокруг какой-то ржавой задвижки на любимой народом инвестиционной трубе. Пожалуй, стоило всего лишь одно – как-то дозреть, занять некоторую личную «третью» позицию посреди этой суеты.
Дора была бодра для дня, следующего дню прощания. Она вскакивала с постели, отчаянно все ругала, привидением моталась по аптеке и рушилась с шумом обратно. Как ни странно, некоторые силы вдохнули в нее ночные посетители, которых мы, тасуя наши проблемы и занимаясь сердечными беседами, и не заметили. Оказывается, притаскивались многие из разогнанных и не успевших сказать слово, выпивали пол рюмки бавленного спирта, заедали куском хлеба или галетой, сидели минуту на кривом табурете и откланивались. Лежащая посреди грелок Дора ухитрилась научить шизоида Алешу принимать и уваживать крадущихся в ночи и чуть цокающих ногтями в стекло входной двери, научила разливать огненную воду в мензурки и говорить «мрси».
– Петя, – строго выговорила мне Дора, глядя на кассету с прахом учителя, лежащую рядом с ней на подушке, – ты, может быть соображаете, не надо человеку Акиму в бренную землю, так это думаете дудки. Подыщите места успокоения приличных людей, и мы смотаемся туда на корыте или мхетле.
В эти мгновения кощунственные слова противной старухи в печальные дни оказали на природу чудотворное воздействие. Природа содрогнулась и скривилась, задребезжала жалкая входная дверь, жалобно звякнул однозвучный входной колоколец. В кладовке посыпались с потолка порошки, и водопадом слетела шрапнель мелкого града и пыли, то есть того, что аптекари-гомеопаты называют лекарствами.
