В какой бок, мелькнула во мне финальная мысль, мы – как крысы перед вратами мышеловки. Но «Вергилий», он же Афиноген, метнулся к незаметной щели в узком туннеле и втянул меня за рукав. Метровая площадка, годная для двух больших грифов пятого круга, упиралась в кургузую дверку, крашенную дегтем и с железной задвижкой. Мы вжались в пол.
В туннель с тяжелым стуком, визжа и свистя колесами, вломилась железная тачанка, груженная мужиками и мешками. На ящиках явственно промелькнула воинская символика, знаки «не кантовать» и «опасно» и прочие изобретения с картин в жанре «ванитас». Тачанка пронеслась мимо нас, чуть не сорвав воздушной горячей волной с насеста. На ее облучке восседал зомби в маскхалате, еще один украшал корму тачанки. Эта дрезина, попадись мы ей на рельсах, легко превратила бы нас в фарш для какого-нибудь отдаленного гарнизона. Афиныч вынул папироску и задымил.
– Через двести метров тут эти щели, – философски пустил он дым, – а куда дверки – не знаю, не хаживал. Так тебя чего, на запад потянуло? Мы то на восток шли.
– На Запад, – коротко согласился я.
– Париж-Варшава? – уточнил неплохо усвоивший географию слесарь. – Тут уже двое-трое-пятеро снаряжали поход, по две сотни баллов с носа, но, Павлик, все, кажись, тут и подохли. И костей не сыскать.
– Крысы? – спросил я спокойно, уточняя свое будущее.
– Какие там, – возмутился добровольный поводырь, скорее всего уже не меня первого спустивший в этот рай. – Крысы ушли, что они – дуры? Воды нет, жратвы нет, забав нет. Провода, где вкусно, сглоданы. Крыса – она древнейший вид, человек у нее дите. Обчество настоящих крыс – нам пример в доброте и сожительстве. Я это всегда Нюре говорю. Влево, откуда шли, там через пять километров у них склады, туда хода нет – разорвут в фаршмак, вправо – бывшая станция в разрухе, а дальше тоже пешего хода нет. Метаны, в противогазах долго не прошлепаешь, до ханов с эмирами. Так что, ежели в Варшаву, то на склады, в верную могилу. За двести баллов могу проводить чуток.
– Ближе я.
– Ближе? – удивился Гена. – В мещерские болота бежишь скрыться?
– Ближе.
– …? – поразился подземный проводник. – Куда ж ближе, у Смоленска граница. А ты, я гляжу, не один кисель-карамель получал? Ты мне не зазря не понравился. За оружием на склад хочешь, самоудавец?
– Нет, Афиныч, – возразил я. – Пока сам не знаю куда.
– Ты меня отзадачил. Ну, думай, емеля. Ежли проводить – готовь тити-мити дяде гене. Лады, сейчас еще одна профукает… по расписанию возют, и вертухаемся.
С десяток минут мы еще просидели, по-мышиному сжавшись в норке, я заодно теребил дверку, основательно, застарело застрявшую в гнилом коробе, и сопроводили взглядом еще одну груженную телегу с воинским добром, прущую без разбора пути на Восток. И вернулись по лазам в подбрюшье Краеведческого музея, бесконечного в разнообразии своих аттракционов.
Огрызок ночи нам, путешествующим по крышам ада, уже не работалось, и мы молча сидели на куче тряпья, техник дымил, а я благодарно глотал этот дым.
– Ты, вообще-то, парень веселый, – сообщил мне совершенно не новость сосед по палатам. – Парень ты не дурак, намылился. Но гляди, тише едешь, ширше будешь.
– Афиныч, я если день или два не приду, прикроешь?
– В приходе проставлю, а заработок по табелю не дам. Кто не работает, тот лапу пускай у мишки сосет.
– Спасибо. А кому это они ружьишки возят? – скромно продолжил я. – И тем, и этим?
– Не лезь ты в херовину, херувим. Реже чешешься, дольше лысеешь. Часто чешешься, ополоснись и пой, – посоветовал мне опытный вожатый.
Со смены я вышел в восемь утра. Уже знакомый мне латышский стрелок чесал себе спину об штык и лыбился.
– Не хадди так сильнна утромм, – пошутил челове с ружьем. – Атто пулля-турра… Цигарка ест?
Я угостил его завалившейся не туда карамелькой и поплелся домой. После растопки собачьим пометом железного сожителя и соскрябывания с души следов несуществующего ада, я оживил заброшенного и забытого на два дня «Дружка». Вчерашней списочной рассылкой рыдающая Дора вывесила улыбающийся портрет учителя Акима Дормидонтовича и всех его друзей позвала на похороны.
