То, как она вела себя по отношению к собственному образу, сводилось к той же попытке все стереть, вернуться назад, предельно все ограничить: она дала эксклюзивное право единственному фотографу, который сразу же после выхода из лаборатории, даже не посмотрев на них, должен был отдать ей контактные снимки, негативы и диапозитивы, и она как попало сунула их в сумку, в которой уже лежала ткацкая лупа, и, оставшись одна, принялась рассматривать их с яростной алчностью: большую часть она уничтожила, исчертила контрольные снимки и поцарапала ногтем или иглой соответствовавшие им негативы, смяла диапозитивы. Я вернулся в Париж без интервью, пришел в редакцию, не солоно хлебавши, но с уверенностью в начале новой дружбы. Эта дружба из года в год укреплялась, основываясь на каких-то мелочах, чаще всего во время телефонных разговоров, ибо мы редко виделись, это был некий вид обоюдного доверия, залог верности.
В это время И. сделала ошибку в формировании своего образа, что привело к ошибке в карьере: она страдала от этого образа инженю и чудо-ребенка, которым воспользовались и вытолкнули ее на сцену, и хотела выбраться за его пределы и заменить универсальным образом неестественной, поддельной женщины, раскрашенной маской. Макияж ее не уродовал, но полностью лишал своеобразия: от нее оставалась лишь плоская и холодная картинка, которую я проклинал каждый раз, когда видел, листая журнал, или на афише киоска. Для меня вся ее красота заключалась в ее грациозной хрупкости, в ее чрезвычайной бледности, в ее почти прозрачной коже, под которой виднелись жилки, в очень тонких сочленениях ее запястий и шеи. Вместо этого я находил лишь похожий на тысячу других манекен или же напудренное пасхальное яичко, украшенное громоздкими драгоценностями. Мы много раз говорили о том, чтобы сделать фотографии вместе, и, видимо, ярость, вызванная последней обложкой одного модного журнала заставила меня сделать съемку как можно быстрее: я сказал ей, что хочу ее сфотографировать без макияжа, в очень простом черном платье. Я представлял ее в загоне для хищников или крокодиляриуме Ботанического сада потерянной, заблудившейся в едкой испарине, посреди клыков, рычания, ржавого металла и камня. Когда мы пришли туда вместе, я обнаружил, что автоматический регулятор экспозиции на аппарате, который одолжил мне один друг, не работает: я не осмелился ей признаться из страха, что больше никогда не смогу сделать эти снимки, и фотографировал, регулируя выдержку самостоятельно по воспоминаниям о том, как это следует делать. При расставании я не смог сказать ей, был ли я удовлетворен или недоволен съемкой: больше всего я боялся, что фотографии не получились.
Она настояла на том, чтобы прийти на следующий день взглянуть на них, когда я заберу их из лаборатории. Увидев, как я вхожу, девушка в лаборатории сразу же протянула мне конверт, сказав с легкой иронией: «Это вы сделали эти снимки?» — «Да, а почему вы спрашиваете, они не получились?». Я еще не успел открыть конверт и рассердился, что кто-то смотрел их у меня за спиной. Но фотографии не были испорченными: большинство удалось с технической точки зрения, одно это было уже хорошо. И. сказала мне, что они ей очень понравились, прошел уже год, как ее не фотографировали, и она хотела повесить их все на стене у себя дома. Я заказал отпечатать лучшие в трех экземплярах и предоставил ей полную свободу действий. Дни шли, и я собирался уехать на неделю в Венецию. Я часто рассматривал фотографии, приходя во все большую растерянность: я по-прежнему не знал, должен ли быть ими доволен или разочарован, я не ощущал, что они принадлежат мне, и чувствовал себя как будто задетым из-за того, сколько в них вложил, я говорил себе: «Это просто хорошие портреты И., и все». Я их снял, но не знал, что с ними делать. Я прочитал в газете, что крокодиляриум и загоны для хищников в Ботаническом саду только что закрылись для посетителей из-за реконструкции. Эти места больше не будут прежними, а И. никогда не сможет там оказаться. Это должно было сделать снимки уникальными, но, странным образом, не делало их в моих глазах более ценными.
