Там, в петровском дворце (точнее, был он построен владимирским дворянством во времена царствования Николая Павловича), Пришвин написал воистину прекрасную книгу — «Родники Берендея», впоследствии дополненную, расширенную и названную им — на мой взгляд, несколько хуже и суше — «Календарь природы». Счастливо свободная от слабостей, бесформенности и многословия некоторых первых пришвинских произведений, она обозначила ту границу, которая отделяет просто литературу от того, что мы привыкли называть классикой, даже не очень точно представляя, что входит в это понятие.
«Родники Берендея» — это рассказы, большей частью охотничьи, лесные, луговые, болотные, объединенные неброской, сознательно и искусно приглушенной личностью рассказчика и созданным им таинственным Берендеевым царством (так названным оттого, что рядом с Переславлем-Залесским находится железнодорожная станция Берендеево), волшебной местностью, где действуют свои правила, не такие, как в реальной советской жизни, а сказочные, мифологические, но и не столь выдуманные, как в ремизовском мире, а приближенные к природе вещей. И хотя в полной мере оценить всю прелесть этих рассказов могли только охотники, даже читателю, никогда не бравшему в руки ружья и не занимавшемуся натаской собак, были понятны и волновали душу страницы, где в живой, полный запаха, цвета, звука кинематографический мир природы вплетены размышления на философские темы, исторические реалии, психология охотников и даже излюбленная пришвинская тема пола и эроса.
Вот драматическое описание охоты на лисицу:
«Прыгает зверь все ниже, ниже, и когда наступает конец, мы подходим смотреть, какой он большой».
И неожиданный переход: «Не горюйте о звере, милые жалостливые люди, всем это достанется, все мы растянемся, я почти готов к этому, и одно только беспокоит, что охотник разочарованно посмотрит на меня и скажет: какой он был маленький».
«Родники Берендея» — произведение, с одной стороны, совершенно новое (как не согласиться с самым советским из всех пришвиноведов А. Тимротом, который писал, что «это произведение Пришвина могло появиться лишь в наше советское время»), а с другой — абсолютно антисоветское. Не менее советский рапповец А. Ефремин писал в 1930 году в «Красной нови»:
«Легенда о Берендеевом царстве — это по существу опоэтизация остатков древней дикости, идеализация и идиллизация тьмы и суеверия, оправдание старины, а следовательно, один из способов борьбы против нашей советской культуры».
В этих ножницах и прячется вся прелесть той части пришвинского литературного наследия, что была равнодушна к идеологии в поверхностном смысле слова, и замечательно, что именно об этой книге, снова очутившись в заповедных местах во время эвакуации в 1942 году, Пришвин сказал:
«Эта книга и эти рассказы утвердили меня в литературе как советского писателя: тут я сделал себе второй раз литературную карьеру (в пределах моих способностей)».
Она очень органично вписывалась в пришвинское творчество и служила мостиком между двумя его периодами, размежеванными семнадцатым годом, продолжая на новом витке традиции и мотивы дореволюционных произведений писателя.
«Попасть в Берендеево царство — все равно что в Невидимый град: надо потрудиться, надо быть сильным и чистым сердцем».
А на пути в это царство путника ждут оводы, комары, слепни, мошка, охраняющие Берендееву территорию, и Пришвин, как болотный царь, сам решал, кого он возьмет, а кого не возьмет в это царство, и отбор у него был очень строгим. И самое главное для Пришвина в Берендеевом царстве в середине двадцатых годов, пожалуй, впервые по-настоящему счастливом периоде за многие годы его жизни, — и в «Родниках Берендея» это очень хорошо чувствуется — не отсутствие дачников и литературной среды, а то, что некоронованный создатель нового государства очутился в краю, где время словно остановилось, ничто не искажало его, и только так, по живому контрасту двух эпох, стала познаваться истинная цена старого времени, которое себе на беду проклинали русские интеллигенты.
Быть может, именно такой литературы, насыщенной мирным дореволюционным временем с его неизменными и дорогими сердцу ценностями, и ждала тогдашняя измученная, истерзанная революцией, войной и социальными экспериментами Россия, и с той поры появился у Пришвина новый читатель, искавший в его прозе отдохновения, свободы, наконец, счастья, порою даже сам не представляя, за счет чего это ощущение возникает. И лучше всего значение этих книг понял, высветил из эмигрантского далека А. М. Ремизов:
