Глава 12
В КРАЮ, ГДЕ НЕ БЫЛО РЕВОЛЮЦИИ
Во время всех вышеописанных событий Пришвин часть года жил в Москве, в уже известной читателю комнатке в Доме литераторов на Тверском бульваре, а другую, и без сомнения лучшую, — в Талдомском, или, как он тогда назывался, Ленинском районе на севере Московской области. Места эти были достаточно дикими и благоприятными для охоты и в то же время недалеко от города расположены, дорога в столицу не отнимала много времени и сил, зато давала достаточно впечатлений. Так, именно в связи с этой дорогой был написан, прожит, пропет один из пришвинских шедевров тех лет — рассказ «Сыр», о котором позднее проницательный советский критик не без оснований отзывался как о «злой и скептической шпильке в систему коммунизма».
Но Пришвин в ус себе не дул, и, хотя не все было так просто, именно с этих пор выработался счастливый полугородской/полудеревенский ритм жизни писателя на долгие годы вперед.
«Там была тишина, над желтой некосью бурела недобитая листвой ольха… Здесь писатель А. Соболь вспрыснул себе под кожу морфию».
Соболь не случаен — родственная душа, скиталец; через год он покончит жизнь самоубийством — опасность, которую видел, хорошо знал в себе и Пришвин. Но, как бы там ни было, скорее всего именно эти заповедные места, где некогда охотились богатые буржуи и в их числе владелец будущего ЦУМа г-н Мерилиз, а после его изгнания вся большевистская рать во главе с т. Ульяновым-Лениным, и предопределили внутренний выбор писателя: уезжать или оставаться. Быть охотником и писателем при всех известных цензурных ограничениях последнего звания можно было, только находясь в России. Да и, не принимая во внимание очевидного понижения в статусе в насыщенной литературными талантами, а еще более именами и амбициями эмигрантской среде, о чем бы он стал за границей писать? Воспоминаниями, реконструкциями прошлого могли жить Ремизов или Бунин, а вот Куприн на чужбине заскучал и под конец своих дней вернулся на родину. И Пришвину нужна была каждодневно живая натура, этот снег, весна света, и осень с ее могильным запахом речных раков, нужно было, чтобы
«после морозов сретенских и ужасных февральских метелей пришла бы мартовская Авдотья-обсери проруби, становилось бы вовремя жарко, налетало оводье и комарье около Акулины-задери хвосты, и так начался бы великий коровий зик…».
А в какой Франции или Германии он бы все это нашел?
После горького опыта 1918 года своим домом он обзаводиться не спешил. За два с половиной года, с осени 1922-го по весну 1925-го, писатель сменил несколько деревень (опять-таки не от хорошей жизни), потерял комнату в Москве, а потом судьба закинула его в Переславль-Залесский, где квартирный вопрос стоял не так остро, да и сам древний городок на берегу большого Плещеева озера и его окрестности невероятно расположили к себе Михаила Михайловича. Здесь он нашел то, к чему долгие годы стремился.
Как и под Дорогобужем, Пришвин опять поселился в имении, причем даже не в помещичьем, а в настоящем дворце, устроенном для приема царей, окруженном птицами, животными («гуси, лебеди летят через усадьбу»), и недалекий город был таким тихим и заброшенным, что охотники гоняли по улицам зайцев, и однажды один из гонимых зайцев с испугу влетел в отделение милиции.
Дневник Пришвина середины двадцатых годов насыщен образами природы, прогулками по лесам, и героями записей становятся охотники, рыбаки, краеведы, ученые-естествоиспытатели — люди, гораздо более ему социально близкие, чем советские писатели всех мастей, с одной стороны, и обыкновенные мужики, с другой. Да и само Плещеево озеро стало полноправным героем его каждодневных записей — приливы, влияние луны, ключи, течения, рельеф дна, туманы, его образ во все времена года, это напоминало самые первые пришвинские опусы, еще не замутненные сектантскими наслоениями, но теперь рука писателя была намного увереннее, мастеровитее.
