На стол поставили серебряную чашу с водой, туда посыпали золотого песка и мелкого жемчуга; потом с большой осторожностью, молитвами и пожеланиями счастья искупали в ней младенца. Его появление на свет — как и любого здорового ребенка в общине — было причиной искренней радости. Все в комнате, за исключением детей, помнили голодные и чумные годы, когда многие новорожденные умирали. И даже в последние год-два немало детей появлялось на свет со слабым плачем и умирало через несколько дней или недель после рождения.
— Интересно, как его назовут? — прошептала одна молодая женщина.
— Тише, — сказала ее мать. — Узнаем завтра. Сегодня говорить об этом нельзя.
— Я просто подумала, что имена странная штука, — угрюмо сказала молодая. — Похоже, кое-кому они приносят только несчастье. Взять хотя бы… Кто это? — внезапно спросила она.
— Ты о ком? — спросила ее мать, оборачиваясь. — Никогда его не видела, — сказала она, удивленно глядя. — Сеньора Юдифь не ожидала дальних родственников.
В дверях стоял молодой человек лет двадцати. У него было бледное, бесстрастное, почти печальное лицо, более подходящее для похорон, густые темно-каштановые волосы резко контрастировали с цветом лица и светло-карими глазами. Он оглядел комнату, словно высматривая кого-то знакомого, а потом робко улыбнулся. С этой улыбкой глаза его ожили, стали заметнее широкие скулы и крепкий подбородок без растительности.
Воцарившуюся тишину нарушил громкий плач проголодавшегося ребенка Юдифи.
— Прошу прощения, — сказал молодой человек. — Я явился без приглашения на празднование. Я искал сапожника Мордехая, и кто-то сказал мне, что найду его здесь. Я не знал…
Молодой человек смущенно умолк.
— Я Мордехай, — послышался голос позади него. — Зачем искать меня здесь, когда я присутствую на таком событии?
— Я только что приехал в город, — сказал молодой человек, словно это все объясняло. — Я сын Фанеты, вашей двоюродной сестры из Севильи.
В комнате не слышалось ни звука. Даже младенец Юдифи умолк, не закончив крика, словно тоже онемел от удивления.
— Сын Фанеты? — переспросил Мордехай. — Можно узнать твое имя?
— Лука, — ответил молодой человек. — Меня зовут Лука.
— Говоришь, ты сын Фанеты? — спросил Мордехай, пристально глядя на него. Все гости молча наблюдали за ними.
— Да, — ответил Лука. — Можно узнать, на какое торжество я ворвался так грубо, без приглашения?
— На родины. У соседа родился сын, — ответил Мордехай.
— Этот прелестный младенец? Сколько ему? — спросил Лука. — И как его имя?
Все притихли в недоумении.
— Говоришь, ты сын Фанеты? — сказал Мордехай. — Он в возрасте всех детей за день до получения имени. И ты не знаешь этого? Как тебя воспитывали?
Лука покачал головой и беспомощно развел руками.
— Нет смысла лгать вам, дядя Мордехай, потому что я выдаю это всякий раз, открывая рот. Мои отец и мать вскоре после моего рождения были вынуждены под жестоким нажимом принять христианство. Я воспитан как христианин.
— Пожалуй, это служит объяснением его имени, сеньор Мордехай, — сказал Исаак. — Как тебя звали до обращения родителей?
— Не знаю, сеньор, — с неловкостью ответил молодой человек. — Если и говорили мне, я не помню.
— Тогда скажи, зачем ты меня искал? — спросил Мордехай. — Что тебе нужно? Денег? Работы?
— Совершенно ничего, сеньор Мордехай, — ответил Лука, покраснев от смущения. — У меня есть профессия — я лекарь, хорошо знающий свое дело, — поспешно добавил он. — Правда, не настолько хорошо, как хотелось бы. Я слышал, в этом городе есть замечательный врач, сеньор Исаак, и я надеялся поучиться у него, если это возможно. Я думал, что вы можете знать его, сеньор Мордехай, и, если будете так добры, сможете представить меня ему. Вот и все.
Тут Мордехай рассмеялся.
— Ну что ж, юный Лука, думаю, сеньор Исаак сам может решить, знакомиться ли с тобой. Потому что это в его доме ты появился таким неожиданным образом.
— Приглашаю юного сеньора Луку присоединиться к нам, — сказал Исаак. — Другие дела обсудим в более подходящее время.
— Как вы нашли путь сюда? — спросил перчаточник Эфраим.
— Я спросил о сеньоре Мордехае у городских ворот, — ответил Лука, — а потом у ворот гетто. Меня направили сюда, и я пошел прямиком — как видите, все еще в дорожной пыли.
