— Спасибо. Мы приехали, подождите меня.
Она припарковалась на краю пустыря, окруженного прожекторами. Стоявшее за ним здание тюрьмы заслоняло горизонт. Высокие стены, колючая проволока, сторожевые вышки. Мадам Вуазен включила аварийные огни, взяла подмышку мою коробку с подписанными книгами и побежала под снегом звонить в дверь женского отделения.
Мотор она не заглушила, и я включил авторадио. Ведущий региональной радиостанции сообщал об усилении снегопада и значительных задержках поездов на всех железнодорожных направлениях. Я представил себе, как высажусь на Лионском вокзале в три часа ночи, — ни метро, ни автобусов, придется брать такси, чтобы добраться до Клиши. На меня накатила тоска. Моя квартирка под крышей, пустая, неотапливаемая. Неоплаченные счета, задолженность по квартплате, продажи не растут, издатель никак не подписывает контракт на мой новый роман, а я между тем уже написал и перечеркнул восемьсот страниц. Сошествие в окопный ад Первой мировой в Лотарингии по дневникам моего прадеда. Во исполнение клятвы, данной умирающей матери…
Я достал из кармана трусики в горошек — классическая модель с минимальными вырезами, не бог весть какая соблазнительная, — и уткнулся в них носом. Захлебнулся запахом, в котором не было ничего интимного (я узнал «Яблочную свежесть» от Кажолин — мы пользовались одним и тем же кондиционером), и сказал себе, что жизнь моя ни к черту не годится. Что я могу дать, на что надеяться, за что бороться? Я бы тоже пожертвовал собой ради какой-нибудь Полины — но надо еще, чтобы меня любили, как этого почетного громилу, перед которым мне предстояло выступить в роли Голубых касок[4] с постельным уклоном.
— Шанталь благодарит вас за дарственную надпись, — сказала мадам Вуазен, садясь за руль. — Это старшая надзирательница, вы пожелали ей мужаться, мол, с ее сестрой все будет хорошо.
Я поспешно сунул трусики в карман.
— Среди тюремщиков тоже встречаются хорошие люди, — серьезно сообщила она. — Но иногда одной доброты мало.
Она выключила радио, включила поворотник и, объехав колючую проволоку, остановилась перед входом в мужское отделение. Перегнувшись через мои колени, достала из бардачка пакет из «Галери Лафайет», в котором лежали капюшоны с прорезями для глаз. На миг мне представился вооруженный налет, попытка к бегству с захватом заложников.
— Это для тех из ваших читателей, которые не хотят, чтобы их снимали. На культуру в тюрьме, знаете ли, порой смотрят косо. Приходится приспосабливаться.
Вынув ключ из замка зажигания, она спросила:
— Вам знакома ТСАП?
Слегка растерявшись, я ляпнул:
— Цап? Белочка из комиксов?
— Нет, Тюремная служба ассимиляции и пробации. Мои культурные мероприятия проходят под эгидой этой организации. Заместитель директора по департаменту Рона-Альпы будет на вашем выступлении, и это очень важно для моей акции и для досье Максима. Вы уж покажите себя с лучшей стороны. Я хочу сказать: помогите ему вас интервьюировать. Он, знаете ли, иногда бывает не в меру робок.
— Нет проблем.
— А если он потом спросит вас о Полине, никакой конкретики. Вы нашли ее деловой, но совершенно погасшей, и с вами она довольно холодна. Потому что в его теперешнем состоянии он будет только рад узнать, что она уже заинтересовалась другим мужчиной.
Я криво улыбнулся, мол, все понимаю, стушуюсь, — и похвалил себя за мастерское лицемерие. Ситуация, должен признаться, внезапно наполнила меня подлинным ликованием. Как будто от комочка шелка, спрятанного в кармане, исходила легкая волна, неприметные чары — зов лона Полины, который слышал только я. Наверное, впервые за всю мою жизнь я осознал себя свободным человеком. И понял, что пора этим воспользоваться.
Я сдулся, когда настал момент обыска.
К счастью, ощупавший меня тюремщик не обратил внимания ни на трусики Полины, ни на презервативы. Единственное, что его заинтересовало, — моя авторучка «Ватерман», которую он положил в лоток и выдал мне жетон с номером: «Получите на выходе…»
— А чем же он будет подписывать? — напряглась мадам Вуазен.
— Не начинайте, — буркнула синяя форма с золотыми галунами, пересчитывая капюшоны.
