А возле раскрытых дверей и окон, под дрожащим, наваливающимся светом ртутных ламп, на топчанах, подвернув по себя ноги, сидят потные мужики. Они гортанно вскрикивают, азартно шлепают картами, громко переговариваются, дымят вонючими папиросами и дуют пиво. Мы, дребезжа и вихляя по невидимым в темноте колдобинам и выбоинам, мотаемся мимо них на великах. Велик с динамкой был лишь у Джалала, и пацаны клянчили, чтобы хоть разочек прокатиться с фарой на велике в ночи, — ара! Это круто.
Ночь заряжает нас какой-то темной, возбуждающей энергией. Все во мне и вокруг не как днем. И другие пацаны тоже делаются быстрыми и юркими: бегают друг за другом. Притащили откуда-то незрелые твердые персики: ясное дело — лазали за чей-то дувал, приставив к нему доску.
Ближе к одиннадцати некоторые нетерпеливые мамки начинают не раз и не два выкликивать своих увлеченно играющих сыновей, и те, попрощавшись, уходят к освещенным, затянутым сеткам, окнам и дверям. А нам еще в кирзаводскую баню! Уезжаем и мы.
Ночь кладет свой отпечаток и на Джалала: глаза блестят, улыбается (днем-то редко увидишь это), сам он как-то вырастает, подтягивается. В движениях исчезает прохладца и уверенная ленца — становится бодрым и упругим.
— Кирилл, догоняй! — он жмет на педали, а я за ним.
Весь горб горизонта залит огнями. Можно видеть прямые ряды фонарей вдоль центральных улиц, а также огни фар движущихся автомобилей. Здесь под деревьями темно. И везде слышен говор, девичий смех, рдеют в темноте огоньки тлеющих сигарет. Молодежь сидит на железных оградках, на лавочках возле дверей. С ревом проезжает пара мотоциклов, разорвав ночь и ослепив глаза ярко-белым светом. «Галогенки», — со знанием дела говорит Джалал и провожает взглядом покачивающиеся, с подсвеченными на концах розочками, антенны.
Джейран сидит у дома с каким-то парнем. Я здороваюсь.
— Вай, ханум-джан, вай! — говорит ее братишка. — Как не стыдно!
И дальше по-своему.
— Сгинь, шайтан, — отвечает сестра и уходит, чтобы вынести пакет с нехитрым банным скарбом.
Джалал продолжает дразнить друга Джейран, тот отвечает. Я плохо понимаю, что-то типа: «Сейчас уши надеру, маленький негодник!» Мне смешно. Потом парень делает вид, что встает, Джалал со смехом отбегает… Выходит Джейран. Отдает пакет. Джалал боком-боком уводит велик и, уже отъезжая, кричит по-своему нечто такое, от чего сестра оскорбляется вконец и грозит Джалалу:
— Ну, щенок, завтра придешь!..
— Джалал!.. — укоряю я его.
— Ай, — машет он рукой, — ладно! Мы всегда деремся, ага…
В один из февральских вечеров, после 23-го февраля, на который девчонки подарили нам ручки с кнопками (дружно щелкая ими, вызывали нервные припадки учителей), я, как всегда, выгуливал Грея. Погода в эти предмартовские вечерочки стояла теплая, сыро-туманная. Поэтому на улицу повылазила вся ребятня и их родители. Попадалось много из нашей школы. Так я повстречал Сашу Четвергова и Женьку Соболева. Они, с коньками в руках, шли на каток. С Сашкой мы перекинулись парой фраз о тренировках, о школьных делах, туда-сюда и — «айда с нами!» — Сашка был заводной парень. Но я кататься не умел и коньков у меня не было — о чем им и сказал. «Ничего, научим, — поддержал Сашку Женька, — это быстро…» «А коньки мои оденешь, — добавил Сашка, — у тебя какой размер?» Признаться, мне хотелось научиться, да и их внимание было дорого. Эх, была — не была… Я подозвал Грея, и мы пошли.
Около портов увидели одноклассниц, карауливших обувь катающихся подруг, попросили постеречь и нашу… Честно говоря, мне уже расхотелось учиться: было неловко на глазах у стольких людей, накатывал стыд за свое неумение — тем более перед своими девчонками, но Сашка твердой рукой тянул вперед, а Женька помогал… Да! Видок, должно быть, у меня был стремный… Есть выражение: корова на льду — вот и я был этой коровой: ноги разъезжались, тело изгибалось и вперед, и назад… Женька все кричал: «Ребром, ребром конек!», а Сашка: «Отталкивайся елочкой, елочкой, как на лыжах!», и оба поддерживали под руки, а я все говорил: «Дайте сам, погодите, не держите… Погодите, не тащите…»
