Снорри выронил инструменты и понесся к ней, ступая там, где лед мог выдержать его вес, и не теряя времени. Он бежал словно целую жизнь.
— Глупая девчонка! Ты же знаешь, что не… — Снорри рухнул на колени, подхватывая Эми, голос его от страха звучал резко. Он подавил гнев. — Ты могла упасть, Эйнмирья! — Ребенок ундорет, даже пятилетний, должен понимать такое. Он крепко прижал ее к груди, стараясь не раздавить, сердце бешено колотилось. Эми была грудным младенцем, когда ярл Торстефф повел ундорет против Ходдофа Железные Ворота. Ни атака на стену щитов, ни реки крови, ни то, как его придавили к куче бревен двое вражеских бойцов, — ни один миг той битвы не породил в нем страха, подобного тому, который он испытал, видя, как его ребенок висит над темной водой.
Снорри отстранил Эми от себя.
— Что ты делала?
Голос тихий, почти умоляющий.
Эми прикусила губу, пытаясь сдержать слезы, — глаза у нее были васильково-голубые, как у матери.
— Пегги упала в воду.
— Пегги? — Снорри пытался вспомнить ребенка с таким именем. Разумеется, в лицо он знал всех ребятишек, но… И тут он с облегчением понял, в чем дело. — Твоя кукла? Ты ищешь деревянную куклу, которую потеряла еще до сезона снегов?
Эми кивнула, все еще готовая расплакаться.
— Найди ее! Найди ее, папочка!
— Я не… Она пропала, Эйнмирья.
— Ты можешь найти ее! Можешь!
— Некоторые потерянные вещи можно найти, некоторые — нельзя.
Он прервал объяснение, видя в глазах своего ребенка понимание того, что родители не всемогущи, причем дело вовсе не в том, что они что-то не хотят делать. Он еще немного молча постоял рядом с дочерью на коленях, словно слегка уменьшившись за прошедшие мгновения, а Эми была на шаг ближе к той женщине, которой она однажды станет.
— Пойдем. — Он встал и поднял ее. — Домой, к маме.
И он зашагал назад, теперь осторожно, аккуратно вымеряя каждый шаг по доскам. Неся Эми вверх по склону, Снорри переживал былую боль, боль любого родителя, разлученного со своим ребенком — из-за падения в глубокие голодные воды или просто потому, что дороги их все равно когда-нибудь разойдутся.
Они пришли той ночью.
Снорри часто говорил, что Фрейя спасла ему жизнь. Она забрала у него ярость, которая выковала его умение владеть топором и копьем, и взамен наделила другими страстями. Он говорил, что она указала ему цель, когда он, как и большинство молодых мужчин, был погружен в хаос и прятался за иллюзией действия. Возможно, той ночью она спасла его еще раз, ее сонное бормотание сделало его сон не таким глубоким.
Снорри не понял, что его разбудило. Он лежал в темноте под теплыми покрывалами, Фрейя — совсем рядом, но они не соприкасались. В течение нескольких затянувшихся мгновений он слышал лишь ее дыхание и треск нового льда. Он не боялся нападения — ярлы, похоже, уладили свои самые серьезные споры, по крайней мере на данный момент. В любом случае лишь глупец рискнул бы совершить вылазку в самом начале весны.
Снорри положил ладонь на гладкое бедро Фрейи. Она сонно пробормотала что-то неодобрительное. Он ущипнул ее.
— Медведь? — спросила она.
Случалось, белые медведи задирали коз. В таком случае лучший выход — смириться. Его отец советовал никогда не есть печень белого медведя. В детстве Снорри спросил: мол, а что, она ядовитая? «Да, — сказал отец, — но главное: если попытаешься, то белый медведь сожрет твою, а у него зубы длиннее».
— Может быть.
Не медведь. Откуда эта уверенность, Снорри не знал.
Он выскользнул из-под мехов на холод и, как был — в чем мать родила, взял свой топор, Хель. Отец подарил ему это оружие, с единственным широким лезвием в форме полумесяца. «Это лезвие — начало пути, — сказал отец. — Оно отправило в Хель немало мужчин и отправит еще, прежде чем затупится». С топором в руке Снорри чувствовал себя одетым, холод не подступал к нему, боясь острой стали.
Снаружи что-то заворочалось, совсем рядом с домом, но не так близко, чтобы не оставить места для сомнения.
— Это ты, Хаггерсон? Ссышь на чужой территории?
Бывало, Хаггерсон выпивал с Магсоном и Анульфом Лодкой, а потом зигзагами брел домой и терялся, хотя тут было всего-то сорок домишек.
