Такие дежурства были организованы во всем городе, и немецкие бомбежки были очень не эффективными. Однажды немцы так густо насыпали зажигалок, что на следующий день прямо на улице буквально через каждый метр были насыпаны кучки песка, которыми ночью засыпали бомбы.
Фактически ни бомбежки, ни вскоре начавшиеся обстрелы немцам ничего не дали, и тогда ими было принято решение уморить город голодом.
О том, почему вообще в Ленинграде начался голод, унесший жизни сотен тысяч людей, имеет смысл рассказать подробнее, тем более, что в литературу это, как мне кажется, не попало.
В Ленинград накануне блокады было завезено громадное количество продуктов, и были организованы продовольственные склады по всему городу. В наш Политехнический институт, в частности, была завезена мука в мешках, и этими мешками были забиты все аудитории и коридоры института. Но однажды в целях лучшей сохранности кто-то из городского начальства дал приказ все продовольствие со всех складов свезти в одно место — на Бадаевские склады. И когда все это было сделано, немцы обрушили на эти склады свою авиацию.
Однажды осенью мы навестили мать моего отчима, она жила недалеко, ее квартира была на седьмом этаже, и оттуда мы видели все, что происходило. Было темно, и где-то часов в восемь вечера, после того как была объявлена воздушная тревога, с земли полетело множество ракет, указывающих одну единственную цель — Бадаевские склады. Город был нашпигован ракетчиками, которых все ловили, но, видать, не всех переловили. Это был самый большой налет немцев за всю блокаду, и у него была единственная цель — Бадаевские склады. Склады после этого горели несколько дней и сгорели до тла. Жители, и я в том числе, после пожара бегали на склад в надежде поживиться чем-нибудь. Я сам пытался ложкой вычерпать обгорелую патоку из ямки на земле, но ничего не собрал. Людей даже не разгоняли, охранять уже было нечего. С это дня и начался голод.
Пайки хлеба все время уменьшались, пока не достигли нормы 125 г. на детей и иждивенцев и 250 г. на работающего. Театр закрылся, и мать стала брать на дом работу — плести маскировочные сети. Я их плел наравне с матерью, и даже сейчас, по прошествии многих лет, могу научить этому искусству любого желающего.
Отец иногда поддерживал с нами контакт и однажды прислал кусочек конины, а потом прикрепил меня в свою академическую столовую, куда я и ходил через весь город за супом, пока это имело какой-то смысл. Потом это смысл потеряло, потому что то, что называлось супом, уже таковым не являлось, а риск попасть под обстрел был вполне реальным.
На обстрел в городе давно уже никто не обращал внимания, в том числе и я. Бросались на землю только тогда, когда свист снаряда был совсем рядом. Таких случаев был не один, но я всегда успевал аккуратно поставить бидон с супом, обнять его и прижать голову к земле. А когда однажды бабушка пошла со мной в Академию за тем же супом, то, когда мы переходили Кировский мост, при свисте снаряда она этот бидон кувырнула, и половина супа пролилась. Вот разиня! Немцы целились в мост, но, как всегда, промазали, снаряды попадали в воду. То-то смеху было! За всю блокаду немцы так ни разу и не попали ни в один из мостов. Срамота!
Моя мама была актрисой, и у нее было более десятка платьев, которые я ходил на базар менять каждое на килограмм хлеба. В городе были люди, у которых были продукты (откуда бы?), и они использовали конъюнктуру и наживались, пока была такая возможность, скупая ценные вещи у погибающих ленинградцев.
С наступлением зимы положение ухудшилось, зима была суровая, отопления не было, воды и электричества тоже. Вечером мы сидели при коптилке, это фитиль, вымоченный в машинном масле на блюдечке, и однажды мышь, которая жила у нас под печкой, вывела на середину комнаты свое потомство — семь крохотных мышат, усадила их в кружок, а сама ушла. Вполне человеческий поступок. Нам было до слез жалко мышат, но дать им было абсолютно нечего, и мать их утопила.
По утрам мой младший брат Андрей, которому не было еще и 4-х лет, плакал: «Когда же, когда же…», когда же ему дадут поесть. Но потом он научился, и с вечера на утро оставлял кусочек хлеба в один кубический сантиметр, который съедал, проснувшись.
