— Вряд ли вы можете нам помочь, — печально сказал Тернбул. — Спасибо и на том, что вам не плохо.
Старик с неожиданной суровостью поглядел на него.
— Вы уверены, — сказал он, — что я не могу помочь вам?
— Уверены, спасибо, — ответил Тернбул. — До свиданья!
И закричал снова, обернувшись к Эвану:
— Звери! До чего они его довели!
— Вы думаете, он сумасшедший? — медленно спросил Эван.
— Нет, — ответил Тернбул, — он слабоумный. Идиот.
— Он хочет нам помочь... — начал Макиэн, направляясь в другой конец палаты.
— Да, просто сердце разрывается, — откликнулся Тернбул. — Это он — нам... Эй, что это?
— Господи помилуй! — сказал Эван, глядя, как открывается дверь, тридцать дней отделявшая их от мира. Тернбул подбежал к ней; она уже приоткрылась на дюйм.
— Он хотел, — неверным голосом проговорил Эван, — он предложил...
— Да идите вы сюда! — заорал Тернбул. — Ну, ясно, в чем дело! Когда вы сломали железку, что-то у них там разладилось, а сейчас испортилось совсем.
Схватив Макиэна за руку, он вытащил его в коридор и тащил, пока сквозь полутемное окно они не увидели дневного света.
— Нет, — сказал Макиэн, словно их беседа и не обрывалась. — Он спросил, не может ли он помочь нам.
Шли они чуть ли не целый час, и, когда очередной коридор вывел их к выходу, сверкающий прямоугольник травы, залитый предвечерним золотом, показался им дверью в небо. Раза два за свою жизнь человек видит мир извне и ощущает саму жизнь как неначатое приключение. Глядя на сверкающий сад из адского лабиринта, оба шотландца чувствовали себя так, словно еще не родились и Бог спрашивает их, хотят ли они пожить на земле.
Тернбул выскочил в сад первым так легко, словно мог бы взлететь. Макиэн, исполненный радости и страха, еще поглядел извне на невинные краски цветов и блаженную листву деревьев. Потом и он вышел в предвечернюю прохладу, где у самой двери стоял и смотрел на них человек в черном. Чем презрительнее он усмехался, тем длиннее становился его подбородок.
Глава XVIII
ЗАГАДКИ И ЗНАМЕНИЯ
Чуть-чуть поодаль, сзади, стояли два врача: известный нам Квэйл и какой-то еще, помоложе и поплотнее, с гладко причесанными волосами и круглым, но не кротким лицом. Оба они кинулись к беглецам, но начальник их, не двигаясь с места, остановил их леденящим взором.
— Пускай идут, — ледяным голосом сказал он (лед его голоса и взгляда, без сомнения, никогда не был водой). — Не люблю излишнего рвения. Неужели вы думаете, что я дал бы им выйти из палат, если бы этого не хотел? Теперь пускай гуляют, весь мир стал для них палатой. Да пускай хоть выйдут за стену, от меня им не уйти. Пускай возьмут крылья зари и переселятся на край моря — и там рука моя поведет их и удержит десница моя. Не унывайте, доктор Квэйл, истинная тирания только начинается.
И с этими словами главный врач удалился, смеясь на ходу, словно смех его был слишком страшен для человечества.
Тернбул резко спросил у его подчиненных:
— Что это значит?
— Разрешите представиться, — улыбаясь, сказал тот, что помоложе, — доктор Хаттон. Насколько я понимаю, вы недовольны тем, что вам разрешили свободный режим?
— Нет, — сказал Тернбул. — Я недоволен другим: если мне можно свободно гулять, почему меня целый месяц держали взаперти? Никто меня не осматривал, ничего не изменилось...
Молодой врач курил, глядя в землю, потом ответил:
— Многое изменилось. Именно за этот месяц о н провел свой законопроект. Теперь организована особая, медицинская полиция. Даже если вы сбежите, любой полисмен схватит вас, поскольку у вас нет справки о нормальности.
Доктор Квэйл тем временем шагал большими шагами по газону; доктор Хаттон продолжал свой рассказ.
— Глава нашей клиники объяснил членам парламента, почему с научной точки зрения неверна прежняя система. Ошибка заключалась в том, что сумасшествие считалось исключением. На самом же деле оно — как, скажем, забывчивость, — присуще почти всем людям, и целесообразнее определять тех немногих, очень немногих, у кого его нет. Если это доказано достаточно точно, человек получает справку, а чтобы легче было, ему выдают маленький значок — букву S, латинское «sanus»
