Примерно в половине второго, под ярко-синим небом, Тернбул поднялся из высоких папоротников и трав, и смех его сменился вздохом.
— Есть хочется, — сказал он. — А вам?
— Я об этом не думал, — отвечал Макиэн. — Что же нам делать?
— Там подальше, за прудом, видна деревня, — сказал Тернбул. — Вон, смотрите, беленькие домики и угол какой-то церкви. Как это мило на вид... Нет, не найду слова... трогательно, что ли. Только не думайте, что я верю в сельскую идиллию и невинных пастушков. Крестьяне пьют и уподобляются скотам, но они хотя бы не болтают, уподобляясь бесам. Они убивают зверей в диком лесу и свиней на заднем дворе, но они не приносят кровавых жертв какому-то богу силы. Они никогда... — неожиданно закончил он и плюнул на землю.
— Простите, — сказал он, — это ритуал. Очень уж привкус противный...
— У чего? — спросил Макиэн.
— Не знаю точно, — отвечал Тернбул. — То ли у тихоокеанских божков, то ли у оксфордского колледжа.
Оба помолчали, и Макиэн тоже поднялся. Глаза у него были сонные.
— Я знаю, ч т о вы имеете в виду, но мне казалось, что у вас это принято.
— Что именно? — спросил редактор.
— Ну, «делай, что хочешь», и «горе слабым», и «сильная личность» — все, что проповедовал этот таракан.
Серо-голубые глаза Тернбула стали еще больше: он удивился.
— Неужели вы правда считали, Макиэн, — спросил он, — что мы, поборники свободомыслия, исповедуем эту грязную, безнравственную веру? Неужели вы думали, неужели вы все это время считали, что я — безмозглый поклонник природы?
— Да, считал, — просто и добродушно ответил Макиэн. — Но я очень плохо разбираюсь в вашей вере... или неверии.
Тернбул резко обернулся и указал на далекие домики деревни.
— Идемте! — крикнул он. — Идемте в старый, добрый кабак. Без пива здесь не разберешься.
— Я не совсем вас понимаю, — сказал Макиэн.
— Скоро поймете, — отвечал Тернбул. — Выпьете пива и поймете. Прежде чем мы это обговорим, дальше нам идти нельзя. Меня осенила простая, чудовищная мысль: да, стальные шпаги решат наш спор, но только оловянные кружки помогут понять, о чем же мы спорим.
— Никогда об этом не думал, — отвечал Макиэн. — Что ж, пойдем!
И они пошли вниз по крутой дороге к деревне.
Деревню эту — неровный прямоугольник — прореза́ли две линии, которые с известным приближением можно было назвать улицами. Одна шла повыше, другая пониже, ибо весь прямоугольник, так сказать, лежал на склоне холма. На верхней улице находились кабак побольше, мясная лавка, кабак поменьше, лавка бакалейная и совсем маленький кабак; на нижней — почта, усадьба за высокой оградой, два домика и кабак, почти невидимый глазу. Где жили те, кто посещал все эти кабаки, оставалось — как и во многих наших деревнях — непроницаемой тайной. Церковь с высокой серой колокольней стояла немного в стороне.
Но никакой собор не сравнился бы славою с самым большим кабаком, называвшимся «Герб Валенкортов». Знатный род, давший ему имя, давно угас, и землями его владел человек, который изобрел безвредный рожок для обуви, но чувствительные англичане относились к своему кабаку с гордой почтительностью и пили там торжественно, словно в замке, как и следует пить пиво. Когда вошли два чужака, на них, конечно, все уставились, — не с любопытством, тем более не с наглостью, а с жадной научной любознательностью.
Чужаки эти — один высокий и черный, другой невысокий и рыжий — спросили по кружке эля,
