– Ну? – сказал он.
– Боже мой! – вскричал я. – Подлинное чудо!
– Надеюсь, возраст не иссушил, а привычка не сковала мое бесконечное разнообразие, – сказал он, и я уловил в его голосе радость и гордость, которые художник черпает из своего творения. – Ведь правда, вылитый я?
– Хоть присягнуть, это вы!
– Честь изготовления принадлежит мсье Оскару Менье из Гренобля; он посвятил несколько дней его изготовлению. Это бюст из воска. Все остальное я добавил сам, когда посетил Бейкер-стрит сегодня днем.
– Но зачем?
– Затем, мой дорогой Ватсон, что у меня была самая веская из возможных причин внушить некоторым людям убеждение, будто я нахожусь там, хотя на самом деле я совсем в другом месте.
– Вы полагали, что за квартирой наблюдают?
– Я ЗНАЛ, что они за ней наблюдают.
– Но кто?
– Мои старые враги, Ватсон. Обаятельное общество, чей вожак упокоился в Рехенсбахском водопаде. Вам следует помнить, что они знали – и только они одни, – что я еще жив. Рано или поздно, полагали они, я вернусь в свою квартиру. И постоянно вели наблюдение за ней, так что нынче утром увидели, что я приехал.
– Но вы-то как узнали?
– Узнав их дозорного, когда выглянул из окна. Он довольно безобидный малый, Паркер по фамилии, душитель по ремеслу и виртуозно играет на губной гармонике. Меня он не заботит. В отличие от куда более внушительного субъекта, который стоит за ним. Закадычный друг Мориарти, тот, кто бросал камни с вершины обрыва, самый коварный и опасный преступник в Лондоне. Вот человек, Ватсон, который намерен покончить со мной нынче ночью и который не подозревает, что мы намерены покончить с ним.
Планы моего друга мало-помалу раскрывались. Из этой удобной засады наблюдатели наблюдались, а следящие выслеживались. Угловатая тень там вверху была приманкой, а мы были охотниками. В тишине и темноте мы стояли рядом и глядели на торопливые фигуры, которые сновали перед нами туда-сюда. Холмс молчал и хранил полную неподвижность, но я знал, что он начеку и что его глаза напряженно устремлены на поток прохожих. Вечер выдался холодный и бурный. Вдоль длинной улицы пронзительно свистел ветер. Люди не в таком уж малом числе шли в обе стороны, чаще кутаясь в пальто и шарфы. Несколько раз мне чудилось, что этого человека я уже видел, и особенно я обратил внимание на парочку, которая словно пряталась от ветра в подъезде дальше по улице. Я попробовал указать на них моему товарищу, но он только что-то буркнул, не отрывая взгляда от улицы. Иногда он переступал с ноги на ногу или быстро барабанил пальцами по стене. Мне было очевидно, что он начинает тревожиться и все складывается не совсем так, как он предполагал. Наконец, когда приблизилась полночь и улица постепенно опустела, он прошелся по комнате, уже не подавляя волнения. Я собирался задать ему несколько вопросов, но взглянул на освещенное окно и вновь испытал почти такой же шок. Я вцепился в локоть Холмса и указал вверх.
– Тень задвигалась! – вскричал я.
И действительно, теперь мы видели ее не в профиль, но со спины.
Три года, бесспорно, не смягчили его характер или раздражение, которое у него вызывали интеллекты не столь острые, как его собственный.
– Конечно, задвигалась, – сказал он. – Неужто я такой тупица, Ватсон, что установил бы явный манекен в чаянии, что некоторые из хитрейших людей в Европе будут введены им в заблуждение? Мы пробыли в этой комнате два часа, и миссис Хадсон восемь раз чуть изменяла позу фигуры, то есть один раз каждые четверть часа. Она приближается к манекену так, чтобы ее тень не падала на штору… А! – Он с всхлипом втянул воздух в легкие.
В мутном свете я увидел, как он наклонился вперед в напряженнейшем внимании. Улица снаружи была абсолютно безлюдной. Те двое, возможно, все еще прятались в подъезде, но я их больше не различал. Все было погружено в безмолвие и мрак, кроме этого яркого желтого экрана перед нами с черным силуэтом в его центре. Вновь в полной тишине я различил слабый пронзительный посвист, свидетельство величайшего подавляемого возбуждения. Мгновение спустя Холмс увлек меня в темный угол комнаты, и я почувствовал на своих губах его предостерегающую ладонь. Стискивавшие меня пальцы подрагивали. Никогда еще я не знавал моего друга в таком неистовом волнении, однако безлюдность темной улицы перед нами не нарушало ни единое движение.
