Видите ли, хорошо то, что вы снова попадете в свое общество, в вашу настоящую сферу. Каждый цветок ведь требует особой почвы. Весь двор переезжает на лето в Альтенштейн. Герцог хочет устроить молочное хозяйство для своей молодой жены; она, говорят, больна чахоткой, а при этой болезни помогают молоко и запах навоза. – Он почесал себя за ухом. – Это помощь вроде мускуса, употребляемого, когда все средства уже испытаны.
Клодина молча пошла по саду. Ее побледневшие губы сжались, как от страдания. Гейнеман боязливо косился на нее. На кротком прекрасном лице девушки, которое он знал со дня ее появления на свет, теперь отражалась необъяснимая для него борьба.
Это не было горе о потерянном родном доме, как он сначала подумал; скорее ей грозила какая-то враждебная сила, и возражения за и против чего-то теснились в ее душе, тогда как губы оставались сжатыми. Он видел это по откинутой голове и по движениям как будто защищающихся рук. Она, казалось, совершенно забыла о его присутствии. Поэтому он не сказал больше ни слова и принялся работать на ближайших грядках; только тогда, когда Клодина уже входила в дом, старый садовник попросил отпустить его на завтра для продажи воска. Она со слабой улыбкой утвердительно кивнула и стала подниматься по лестнице.
Войдя в свою тихую комнату, она опустилась на стул и беспомощно закрыла лицо руками… Неужели все было напрасно? Неужели искушение будет преследовать ее повсюду, куда бы она ни скрылась?.. Нет, нет, ее положение теперь уже не так беззащитно, как несколько недель тому назад. Разве ее брат теперь не с нею? И разве она не вправе сказать: «Мой дом – моя крепость, я хочу и могу запретить вход в него всякому, кому не следует переступать его порог».
На другой день рано утром Гейнеман отправился в город. Рядом с ним деревенский мальчик вез ручную тележку с овощами; посещение города следовало использовать с наибольшею пользой. Но оловянная посуда осталась дома, и было отказано в позволении купить новые занавески… Гейнеман озабоченно оглядывался назад, пока дом совершенно не скрылся за деревьями.
Его опасения оправдались: фрейлейн Линденмейер лежала в постели, ей необходимы были забота и уход. Он хотел бы остаться дома, но кто же отвезет в город овощи, срезанные им еще на рассвете. Таким образом, барышня оставалась одна, потому что тот, наверху, не считался… С пером в руках он забывал все на свете, все вокруг могло бы сгореть, лишь бы осталась цела его колокольная комната и не высохли чернила… Этим приговором старик Гейнеман вовсе не выражал пренебрежения, напротив, он был полон благоговения к ученому, но в его глазах тот требовал в обыденной жизни столько же заботы, сколько и его милая маленькая дочка.
Старик сделал все возможное, чтобы облегчить дневные заботы своей хозяйки: подоил коз, собрал свежие яйца и нарвал зеленого горошка к обеду; наколотые дрова лежали возле плиты, лестница была чисто выметена, а в комнате фрейлейн Линденмейер стояла гомеопатическая аптечка с указаниями, написанными его рукой, так как старушка уверяла, что никто не умеет лечить так хорошо, как он.
Днем Гейнеман никогда не только не запирал, но даже не затворял калитки и теперь оставил ее настежь. Привязанная к забору собака всегда лаяла, когда кто-нибудь приближался снаружи, а из сада никто не мог убежать. О маленькой Эльзе он не беспокоился. Она почти всегда была его спутницей в саду, ходила вслед за ним, не отставая ни на шаг, и он, продолжая работать, постоянно что-нибудь ей рассказывал, лишь изредка вытирая руки о фартук, чтобы поправить девочке шляпу или скрутить растрепавшиеся волосы куклы… Но он никогда не замечал, чтобы девочка убегала до калитки, и Клодина тоже знала ее страх перед собакой. Поэтому она спокойно занялась хозяйством, оставив ребенка играть в саду. До нее долетал шум игрушечной тележки, и она улыбалась, слушая, как меняется голос малютки, смотря по тому, бранит или ласкает она свою куклу. Наступил полдень, жара усиливалась.
Клодина подошла к окну и позвала девочку, но вздрогнула от звука собственного голоса – так тихо было во дворе. Только собака, гремя цепью, вылезла из конуры и насторожила уши на зов из окна. Ребенок не отвечал, и не было видно светлого платьица ни в кустах, ни в беседке…
