— Это я понимаю, — Бартензи было теперь явно не по себе, но как и любого идущего на эшафот, его сознание уже приняло неотвратимость всего происходящего. — Но я и не стараюсь показаться лучше, потому что просто не умею.
— Естесственно, — согласился Холлисток, — ты всего лишь человек, и хотя люди называют свое внутреннее «Я» красивым словом «душа», суть от этого не меняется. Ты уже умер один раз и понял, что переход из одного состояния в другое ничего, сам по себе, не меняет. Ты будешь волноваться, болеть, испражняться и любить по прежнему, и новая форма существования ничего не изменит в твоем ощущении себя, потому что все вокруг тоже будут такие же. Это тут ты после смерти всего лишь дух, а там уже полноправный член общества. Оно другое, но все равно общество, и оно точно так же начнет перевоспитывать тебя, как и здесь, и точно так же, если ему это не удастся, уничтожит тебя, и ты отправишься дальше. Ты пойми, Андреа, я тут распинаюсь перед тобой не ради красивых слов, а потому что меня всегда печалит, когда сильные личности начинают терять себя. Ты жестокий, но мог бы направить это свое качество не на убийство детей, а на что-нибудь другое. А теперь, понимаешь, этих детей никто не ждал в загробном мире, равно как и Элизабет и Эдриана Стоунов. Их время еще не пришло. Представляешь, сколько проблем ты создал тем, кто управляет вашими душами?! Их всех снова надо возвращать, я вот, мотаюсь тут уже полторы недели, хотя у меня полно других дел. Так что, ответить придется, но ты подумай над моими словами, это явно не будет лишним.
— Таких как я, тысячи и тысячи, — ответил Бартензи. — И людей всегда убивали и убивают.
— Правильно, — согласился Холлисток, — без этого никак! Но сильный человек никогда не станет употреблять слово «все»! Он не должен стремиться быть похожим на других, а ты мне сейчас начал говорить о тысячах. Речь в данном случае о тебе, дурачок! Я это говорю тебе лично, и не так часто вообще читаю такие морали, чтобы это было простым сотрясанием воздуха. Нам сюда, Масси!
Холлисток сказал это почти без перехода, потому что они чуть было не проехали нужный поворот. Масси резко затормозил, в результате чего удостоился множества нелестных слов от окружающих водителей, но все же они успели повернуть, и поехали по живописной загородной дороге, Теперь все молчали, но Генрих с удовлетвореним чувствовал, что его слова не прошли даром для Бартензи, и потому только улыбнулся, когда тот вдруг неожиданно произнес:
— Я кажется понял Вас, господин.
Масси тоже обернулся назад и с улыбкой посмотрел на него.
— Вот здесь, кажется, будет удобно, — сказал Холлисток, указывая пальцем на лес, окружающий их с обеих сторон. — Сворачивай на первую же дорожку, Масси. Не будем больше тянуть, а то скоро стемнеет.
Вскоре они свернули на проселок и проехав около километра, свернули еще раз, остановившись на большой ровной поляне, заканчивающейся крутым обрывом, внизу которого виднелась река. Вероятно сюда выезжали горожане, устраивая пикники в уикэнд, потому что трава вокруг была вытоптана, и то там, то тут, виднелись остатки углей, выпадавших из жаровен с барбекю.
— Отличное место! — Масси вышел из машины и потянулся.
— Согласен, — кивнул Холлисток, — выводи этих!
Солнце уже клонилось к закату и его густые желтые лучи красиво отражались от свежих листьев тополей и вязов, которые представляли основной вид местной растительности. Масси вытащил из багажника насмерь перепуганного Клауса, который уже пришел в себя и жалобно скулил. Андреа вышел сам, и они все втроем встали недалеко от обрыва, на большой, основательно вытоптанной площадке, приспособленной отдыхающими для игры в бадминтон. Масси порядком надоел Клаус, которого постоянно приходилось держать за руку, и которого он с удовольствием бы придушил в других обстоятельствах. В один момент он все же не сдержался и так сжал ему запястье, что тот взвыл от боли. Холлисток в это время стоял вдалеке, повернувшись к ним спиной, и что-то негромко говорил, время от времени поднимая руки к небу. Так продолжалось не менее трети часа, но когда он наконец повернулся, и стали видны происшедшие с ним изменения, у Андреа и Клауса волосы зашевелились на голове. Кожа Генриха потемнела, лицо вытянулось, глаза стали полностью черными и метали искры, пальцы рук сильно удлинились, завершаясь острыми, как бритва, когтями. Быстро темнело, и его фигура в слабеющих лучах заходящего солнца казалась поистине демонической. В это время оба беглеца торопливо раздевались, бросая одежду далеко в сторону., исполняя, тем самым, указание Масси.
