Если меня осудят, я останусь без сына. Даже Ларрен Литл может засадить меня на несколько лет. Мысль, что я не увижу взросление Ната, болью отдается в душе. Как ни странно, я не испытываю страха перед тюрьмой. Меня до смерти пугает разлука с сыном.
И все-таки тюрьма не курорт. Мне это хорошо известно. Я, бывало, целые дни проводил в Редьярде, куда сажают убийц. Это центральная тюрьма штата. От одного вида решеток шириной пять сантиметров и толщиной два с половиной кровь холодеет в жилах. За ними заключенные, и все кажутся на одно лицо – и негры, проклинающие существующие порядки, и белые в вязаных спортивных шапочках, и латиноамериканцы с глазами, горящими гневом. С такими, как они, лучше не встречаться в темном переулке. Глядя на школьника-малолетку, трудно поверить, что из него может вырасти хулиган или даже преступник.
Нет, к людям такого сорта не испытываешь жалости. Каких только страшных историй я не наслушался! Они омрачают мои мысли, напоминая о том, что меня ждет. Мне рассказывали о поножовщине по ночам, о том, как фраеров и новичков заставляют в душе у всех на виду делать минет. Я знаю, что случилось с Меркусом Уитли, парнем, который проходил по делу «Ночных ангелов». Он смухлевал в сделке с наркотиками. Его затащили в укромное местечко, велели лечь на спину и положили на него штангу с двумя стокилограммовыми «блинами». Он чуть не умер от удушья – хорошо еще, что штанга не раздавила его всмятку. Я знаю статистику тех кварталов: шестнадцать процентов выходцев оттуда – убийцы, половина сидит за изнасилование, грабежи и тому подобное. Их помещают по четыре человека в камере, вонь от экскрементов невыносимая. Я знаю, что иногда надзиратели по нескольку дней не заходят в камеры – боятся. Сами они тоже хороши. Был случай, когда восемь надзирателей предстали перед федеральным судом: они устроили новогоднюю вечеринку, потом, угрожая пистолетами, выстроили в ряд двенадцать черных заключенных и стали поочередно их избивать.
Я знаю, каково приходится в тюрьме людям моего положения – некоторым, кого я помог засудить, там пришлось несладко. Мне вспоминается Марчелло Лупино, типичный пробивной американец, дипломированный бухгалтер, который в начале своей карьеры помогал вести взаиморасчеты между своими бывшими дружками. Постепенно дела его пошли в гору, и он решил, что больше не нуждается в побочном заработке. Дружкам это не понравилось, и один из них, Джон Конт, стал угрожать ему. Так и повелось: уважаемый специалист, член правления двух банков, человек, который не боялся перетрясти бухгалтерские книги самых крупных и влиятельных клиентов, покидал свою респектабельную контору, чтобы поставить на ипподроме на какую-нибудь темную лошадку. Все шло как по маслу, пока платный осведомитель не засек «малину», где собирались дружки. Наряд налоговой полиции застукал Марчелло Лупино в теплой компании с долговыми расписками на сумму три миллиона. Федералы намеревались подвергнуть его самому суровому допросу, но тот хорошо знал «арифметику». Два года за получение процентов с выручки игорных притонов, за подделку почтовых отправлений, за шантаж и угрозы вывести на чистую воду непокорных – словом, за все, что ему могли навесить, – не шли ни в какое сравнение с десятью минутами разборки, которую обещал Джон Конт в случае чего: «Вырежем яйца и заставим съесть». Марчелло знал, что это не пустые слова.
Тогда мне и позвонил Майк Таунсенд из Управления по борьбе с организованной преступностью. Марчелло, естественно, был осужден и отправлен в Редьярд, а не в исправительно-трудовую колонию, как он рассчитывал. Там он мог бы учить заключенных счетоводству, закусывать в овощном баре, резвиться с ракеткой на теннисном корте и раз в три месяца совокупляться с миссис Лупино.
Через полгода Таунсенд позвонил снова, и мы отправились в Редьярд проведать Лупино. Он был в поле, мотыжил землю. Мы напомнили, кто мы такие, хотя могли бы этого и не делать. Лупино оперся на мотыгу и заплакал. Лысый сорокавосьмилетний мужчина рыдал, как ребенок. Его трясло с головы до ног, лицо побагровело, слезы текли ручьем. Разговаривать с нами он не стал, сказал только: «У меня не осталось зубов» – и ничего больше. Мы шли назад, и охранник объяснил нам, в чем дело.
