— Мне очень понравилась твоя записка, — тихо сообщает он.
— Правда? — мурлычу я.
Утром я нацарапала на листке: «Тебе больше не нужно меня ждать».
— В общем, я приеду на вечеринку к десяти и останусь на час или два, — заключает Роб, закончив с флиртом и возвращаясь к делу; он пожимает плечами и поправляет кепку.
Внезапно на меня наваливается усталость. Я собиралась немного поиграть с ним — отплатить за то, что не обращал внимания, не был рядом, интересовался только вечеринками и лакроссом, выглядел полным идиотом в своей кепке «Янкиз». Но игра мне надоела.
— Делай что угодно. Мне все равно.
Он медлит. Такой реакции он не ожидал.
— Но ты сегодня останешься на ночь?
— Вряд ли.
Роб снова трет лоб.
— Но ты написала…
— Я написала, что тебе больше не нужно меня ждать, и это правда. — Я глубоко вдыхаю. Раз, два, три, скок. — Ничего не выйдет, Роб. Нам надо расстаться.
Он отшатывается. Его лицо становится пепельно-белым; затем он густо краснеет от лба вниз, как будто в него наливают томатный сок.
— Что ты сказала?
— Я сказала, что ухожу от тебя. Ничего у нас с тобой не получится.
Прежде я так не поступала и удивлена тем, насколько это легко. Отпустить очень просто: знай себе катись с горы.
— Но… но… — лопочет он; смятение на его лице сменяется яростью. — Ты не можешь меня бросить.
Скрестив руки на груди, я машинально пячусь.
— Это почему же?
— Ты, — зло говорит он, глядя на меня, как на безнадежную идиотку, — не можешь бросить меня.
Теперь понимаю. Он помнит. Помнит свои слова в шестом классе, что я недостаточно крута для него, — помнит и до сих пор в это верит. Тут в моей душе испаряются последние остатки жалости к нему. Он стоит, ярко-красный, со сжатыми кулаками, и я поражаюсь, насколько уродливым он кажется.
— Могу, — спокойно возражаю я. — Уже бросила.
— А я ждал тебя. Ждал много месяцев.
Отвернувшись, он бормочет что-то неразборчивое.
— Что?
Он смотрит на меня с гримасой отвращения и злобы. Это не тот человек, который неделю назад лежал у меня на плече и уверял, что я лучше любого одеяла. Словно с него слетело лицо и под ним обнаружилось чужое, незнакомое.
— Говорю, зря я не трахнул Габби Хэйнес, когда она вешалась на меня, — холодно произносит Роб.
В животе что-то вспыхивает, не то остатки боли, не то гордость, но довольно быстро сменяется спокойствием. Я уже далеко отсюда, уже парю над всеми — и внезапно понимаю, что именно чувствует Джулиет, что она должна была чувствовать. Мысль о ней возвращает мне силы, и мне даже удается улыбнуться.
— Никогда не поздно для второго шанса, — сладким голоском сообщаю я и удаляюсь, чтобы в последний раз пообедать со своими лучшими подругами.
Через десять минут, когда я наконец за нашим обычным столиком лопаю огромный сэндвич с ростбифом и майонезом, жадно поглядывая на полную тарелку картошки фри — в жизни не была так голодна! — и Джулиет проходит через столовую, я замечаю, что она поставила единственную розу в пустую бутылку из-под воды, притороченную к боку рюкзака. Она тоже озирается по сторонам из-за завесы волос, изучает столик за столиком в поисках разгадки. Ее глаза настороженно горят. Она кусает губы, но не выглядит несчастной. Она выглядит живой. Мое сердце пропускает удар: это важно.
Когда она проплывает мимо нашего столика, сложенная записка трепещет под самыми лепестками розы, и хотя я сижу слишком далеко и не могу прочитать, я даже с закрытыми глазами ясно вижу, что там написано. Всего одна фраза: «Никогда не поздно».
— Ну что с тобой сегодня творится? — спрашивает Линдси по дороге в «Лучший деревенский йогурт».
Мы уже почти дошли до Ряда — мелких магазинчиков, облепивших вершину холма, словно поганки. Одеяло темных облаков затягивает горизонт дюйм за дюймом, обещая снегопад.
— В смысле?
Мы держимся за руки, чтобы не замерзнуть. Я пригласила с нами Элли и Элоди, но у Элоди контрольная по испанскому, а Элли пожаловалась, что если пропустит еще один урок литературы, ее точно отстранят от занятий. Я не стала особенно настаивать.
Такой же день, как все прочие.
— В смысле, почему ты себя так странно ведешь?
Пока я пытаюсь сформулировать ответ, Линдси продолжает:
