– Ну и с какого перепугу ты здесь стоишь? – спрашивает она.
Я смотрю на нее во все глаза не в силах заговорить. Ведь каждый раз при виде Беки я не перестаю удивляться, какой у нее взрослый вид. Так как она на четыре года моложе меня, я всегда относилась к ней как к своей маленькой сестричке, и видеть ее по-настоящему взрослой женщиной всякий раз становилось для меня настоящим потрясением. Но прямо сейчас передо мной именно та Беки, которую я рисую в воображении.
К тому же это, конечно, еще и кое-что доказывает: Беки меня видит, а значит, все происходит наяву.
Не дожидаясь ответа, Беки проносится мимо меня на кухню.
– Мама, где моя хоккейная форма?! – кричит она.
– Вон там, милая, – встрепенувшись, отвечает мама и показывает на аккуратную стопку выглаженной одежды на кухонном прилавке.
Господи помилуй, моя мама просто святая!
Потом мама замечает меня и выдавливает слабую улыбку:
– Привет, дорогая! Мы готовы, да?
Итак, мама меня тоже видит. Хорошо. Я делаю глубокий вдох и неуверенно улыбаюсь. При обычных обстоятельствах я сказала бы что-нибудь легкомысленное, типа: «Сплю и вижу, как бы поскорее отсюда убраться». Но сейчас на это у меня не хватает духа. Ведь я своими глазами видела, какой расстроенной она была еще минуту назад.
– Да, все уже упаковано. – И тут я замечаю, что у мамы припухли глаза.
Повинуясь порыву, я обнимаю ее. Она, похоже, немного удивлена, а потому только через пару секунд раскрывает ответные объятия. И, вдохнув знакомый аромат ландышевого мыла, я чувствую приступ ностальгии по прежней простой и незамысловатой жизни. Вот если бы всегда жить тихо и спокойно, как сейчас! Вот если бы всегда думать лишь об отъезде из дому, что я хочу на завтрак и как завести новых друзей.
Отстранившись, я замечаю, что мама недоуменно хмурится. Она, должно быть, удивляется, с чего вдруг мне вздумалось ее обнимать. Ведь Зои в подростковом возрасте никогда так себя не вела – она была слишком занята собой и своими переживаниями, чтобы заметить мамины слезы; более того, та, прежняя Зои скорее проигнорировала бы маму и устроила бы бардак на ее идеально чистой кухоньке, чем полезла бы обниматься.
Да, похоже, вести себя, как подросток, очень нелегко. Ведь я уже совсем другой человек. И тем не менее придется постараться.
Я подхожу к раковине налить воду в чайник.
– Чаю? – спрашиваю я, ни к кому не обращаясь.
– Да, будь добра, милая.
– Угу, – бормочет Беки.
Она стоит возле кухонного шкафчика с хлопьями и жадно закидывает их в рот прямо из коробки, словно только что вернулась с голодного острова.
Я включаю чайник, сажусь за стол и жду, когда вода закипит.
– А где папа? – Я безумно хочу его снова увидеть.
– Ой, он на секундочку вышел за газетой. – Мама рисует в воздухе воображаемые кавычки.
Мы все знаем, что выражение «папа вышел за газетой» означает, что он решил втихаря выкурить сигаретку. А когда папа возвращается, прокуренный, карман его рубашки предательски оттопыривается от лежащей там пачки сигарет, однако мы все притворяемся, будто ни о чем не догадываемся, а он делает вид, будто в это верит. И к чему такие сложности?! Не понимаю. Я закатываю глаза и смотрю, как мама снова начинает суетиться. Она выдвигает ящики, стирает воображаемые пятна со столешницы, наклоняется, чтобы поднять рассыпанные Беки хлопья.
– Не надо за ней убирать. Она уже большая девочка и сама вполне способна это сделать. – Я киваю на дорожку из хлопьев, которую Беки оставляет за собой, совсем как Гензель и Гретель.
– Заткнись! – приходит в ярость Беки.
– Ничего страшного, милая. Я не против. Ведь мне все равно убирать.
– Но… – начинаю я и останавливаюсь.
Невыносимо видеть, что с мамой обращаются как с прислугой, но в свое время я сама вела себя точно так же, поэтому, пожалуй, стоит прикусить язык. Я встаю и разливаю чай, добавляю в чашки молоко, подсластитель для мамы, один кусочек сахара для Беки, себе – ничего.
– Милая, ты будешь завтракать?
У меня болит голова, я осторожно тру виски.
– Нет, спасибо. Я, наверное, выпью чай у себя наверху, а заодно закончу собираться.
– Хорошо. Увидимся позже. Но только не задерживайся, твой папа хочет выехать пораньше.
