Не выдавая своих тайных мыслей, каждый старается проникнуть в мысли других и, если они расходятся с его собственными, пытается склонить оппонента на свою сторону, но, вместо того чтобы прямо, без обиняков изложить ему свое мнение, обращает его внимание на те серьезные или мелкие обстоятельства, которые убедили его самого.
Эти предосторожности оправданы тем, что одно-единственное слово может сыграть в деле огромную роль. Люди, которые держат в руках свободу и жизнь других людей и одним росчерком пера могут пресечь человеческое существование, чувствуют куда более тяжкое бремя ответственности, чем можно подумать. И когда это бремя делит с ними еще кто-нибудь, им становится немного легче.
Вот почему никто не отваживается перехватить инициативу, объясниться начистоту; каждый ждет, пока другие выскажут определенное мнение, и лишь потом принимает и подтверждает его или старается опровергнуть. При этом собеседники высказывают куда больше предположений, чем утверждений. Беседа состоит из намеков. Отсюда и банальные замечания, и смехотворные, на первый взгляд, гипотезы, и реплики в сторону, как бы приглашающие собеседника объясниться. Потому-то почти невозможно дать точное и правдивое описание сложного расследования.
Вот и об этом деле судебный следователь и папаша Планта думали совершенно по-разному. И оба это сознавали, хотя не успели обменяться ни единым словом. Но мнение г-на Домини основывалось на вещественных фактах, на осязаемых обстоятельствах, и, полагая, что спорить тут не о чем, он вовсе не жаждал услышать возражения. С какой стати?
Папаша Планта, со своей стороны, строил свою систему только на впечатлениях, на цепочке более или менее связных логических умозаключений и не считал возможным высказываться, пока его прямо и настойчиво не попросят об этом. И когда его последнее замечание, высказанное с таким подъемом, не встретило понимания, он рассудил, что сказал уже довольно, если не слишком много, и, чтобы сменить направление беседы, поспешил обратиться к посланцу префектуры полиции.
– Ну что, господин Лекок, – спросил он, – нашли вы новые улики?
Лекок в этот момент пристально вглядывался в большой портрет графа де Тремореля, висевший напротив кровати. Услышав вопрос папаши Планта, он оглянулся.
– Никаких окончательных подтверждений я не нашел, – ответил он, – но и ничего, что опровергало бы мои догадки. Тем не менее… – И тут он замолчал, тоже, видимо, избегая брать на себя чрезмерную ответственность.
– Тем не менее что? – сухо переспросил г-н Домини.
– Я хотел сказать, – отозвался Лекок, – что у меня в этом деле нет еще полной ясности. Фонарь есть, и свеча в фонаре имеется, не хватает только спички…
– Боюсь, что вы забываетесь, – строго перебил следователь.
– Что делать, – с преувеличенным смирением отвечал Лекок, – я еще во власти сомнений. Мне нужна помощь. Например, господин доктор окажет мне важную услугу, если соблаговолит приступить к осмотру тела госпожи графини де Треморель.
– Я как раз и сам хотел вас об этом попросить, дорогой доктор, – сказал г-н Домини Жандрону.
– Охотно, – согласился старый доктор и тут же направился к выходу.
Лекок остановил его движением руки.
– Позволю себе, – промолвил он тоном, не имевшим ничего общего с тем, как он разговаривал до сих пор, – позволю себе обратить особое внимание господина доктора на раны на голове у госпожи де Треморель, которые были нанесены тупым оружием, предположительно молотком. Я осмотрел эти раны, и, хоть я не врач, они показались мне подозрительными.
– Мне тоже, – быстро вставил папаша Планта. – Мне показалось, что в местах ударов отсутствуют кровоизлияния.
– Природа этих ран, – продолжал Лекок, – явится бесценной уликой и все мне разъяснит. – И, поскольку резкость следователя его обидела, он не удержался от невинной мести и добавил: – Господин доктор, спичка у вас в руках.
Г-н Жандрон уже собирался уходить, как вдруг на пороге показался слуга мэра Батист, человек, которого никогда не бранят. Он долго кланялся, а потом сказал:
– Я за вами, хозяин.
– За мной? – удивился г-н Куртуа. – Но почему? В чем дело? Ни минуты покоя! Скажите, что я занят.
