…Тем временем Гумми в деятельном возбуждении вышагивал по полю, высоко поднимая ноги, чтобы меньше тревожить застоявшуюся в траве жару. Из-под его ног порхали кузнечики. Он улыбался, он верил в удачу. Он нес в руках велосипедный руль.
«Другое дело – слова созвучные, – писал Давин, – они рождают неуловимую взаимосвязь понятий, снова растворяя их в жизни. Поэзия в этом смысле…»
Он совсем уже был готов сформулировать смысл поэзии, что, надо сказать, никому до него не удавалось, а следом за определением поэзии уже брезжило рассветом почти уловимое понятие «жизнь»… и мы также очень огорчены, что Гумми помешал доктору выразить это. Но доктор все-таки расстроился несколько больше нашего…
– Эт-то еще что такое?!?! – вскричал он.
С грохотом зацепившись о порог, в кабинет ввалился торжествующий Гумми с ржавым велосипедным рулем в руках.
– Это, – пролепетал Гумми, чуть озадаченный приемом, – я вам с Луны принес.
Доктор как-то расширился, раздулся и начал всплывать над столом, бесформенный, как туча.
– Нет, правда, он точно такой же… – лепетал Гумми, срываясь в пропасть отчаяния и цепляясь там за невидимые выступы судьбы. Но – все пропало. Раскаяние душило его. Впервые в жизни поступил он как люди, не как он сам. И вот доктор сразу понял это – конечно, ведь он умнее всех на Земле… А ведь ложь Гумми была на самом деле такая крошечная и невинная…
– Я сегодня очень волновался и не мог лететь, – раскаянно признавался Гумми, – а в прошлый раз я видел на Луне точно такой же… Я все хотел что-нибудь прихватить и не находил ничего для вас интересного… А тут вижу: точно такой же… Я даже не уверен, не прихватил ли я его все-таки в прошлый раз…
Но доктор не слышал его оправданий. Он вообще ничего не слышал. Вечное определение поэзии испарилось навсегда. Злоба затмевала его.
– Я сейчас, я мигом… я настоящее принесу…
Доктор орал и не слышал себя. Гумми клубился перед ним как наваждение, как безумие, коричневый туман… Вот он расплылся и снова возник – с пропеллером будущего аэроплана в руках… А вот – с ногой огромного кузнечика, не меньше лошадиной…
И, ничего не видя, протыкая слепые кулаки сквозь облако всхлипов и детского сопения, захлопывая дверь изо всех сил, запирая на ключ и вставляя в дверную ручку массивную трость-альпеншток, прикручивая его для верности бечевкой, Давин понемногу отходил. Но еще метался по кабинету, что-то не доделав в своей изоляционной работе… Бросился к окну, захлопнул и его с преувеличенной поспешностью, чтобы ветерком и молекулы не занесло, чтобы духу…
Сорвал ноготь о шпингалет. И, прыгая на одной ноге, безобразно ругаясь и тряся пальцем, поймал взгляд Джой…
…И долго стоял он посреди комнаты, весь внутри пустой-пустой, и что-то тихонько тренькало в этой пустоте. Стоял вечно, не то час, не то секунду… Прозрачным сосудом подошел он, стараясь не задеть, не разбиться, к окну; бесшумно и плавно отворил его. Мир взглянул на него. Трава, солнечные пятна, поленница.
«На дворе – трава, на траве – дрова», – подумал доктор.
Гумми на дворе не было. И Давин ощутил вокруг сердца такую непривычную, непонятную теплоту любви!.. «Гумми…» – подумал он. И тут же это разогретое сердце сжало чем-то внешним, холодным, и что-то невидимо-чужое ударило снаружи по сжатому сердцу. Оно брякнуло внутри, как банка.
«Господи! только бы успеть, только бы успеть!..» – молил доктор, запинаясь на бегу.
В участке его выслушали трижды: сначала Капс, который отослал его к Глумсу, а затем уже Глумс, отославший его к Гомсу. Гомс же вернул его к Капсу.
– Бревна! – шумел доктор. – Вы же ничего не понимаете. Вы должны объявить немедленный розыск. Он же может оказаться где угодно!..
– Итак, – сказал Капс, – что он у вас украл?
…Когда вечером, обессиленный от бессмысленных поисков, он возвращался в желтый замок, его встретила Кармен, уже наполовину растворившаяся в сумерках от долгого ожидания.
– Гумми… – сказала она и протянула клочок. Давин вырвал из ее рук и долго близоруко водил бумажку перед глазами, пытаясь прочесть ее тут же, в темноте. Чиркнул спичкой…
Никому не нужен я —
но кому-то был нужен мой дар.
