На ощупь что-то было… Ангельская ракушка!
Она одна населяла бумажник.
И тут ослепительно вспыхнуло посреди окна – и это была улыбка. Никакая не занавеска и не погашенный свет! То была непомерных размеров обнаженная негритянка. Она веселилась и манила рукой, не спуская взгляда с бумажника; ее черные телеса колыхались, и во внезапные щелочки пробивался белый свет.
Весело стало Бибо, хорошо: это же надо, когда наконец воплощаются детские мечты! – мечтами же им и оставаться… С удовольствием демонстрировал он ей вопиющую пустоту бумажника.
Ее же это не остановило – тем настойчивей призывала она, слов было не разобрать за стеклом, но трудно было не догадаться.
Бибо раздвинул нити шуршащей тростниковой ширмы и вошел.
Никогда он еще не был у проститутки, никогда не имел дела с черной, никогда не видел такой толстой женщины, тем более обнаженной! Все сегодня в первый раз, и все опять отец.
Наследство!..
Самое удивительное, что негритянка была одета. Просто все это – трусики, бюстгальтер, даже рубашка – скрылось в непомерных складках восхитительного тела. Что было действительно голым, так это зубы. Она была даже свежа, эта черная дюймовочка.
И ее удовлетворил пустой бумажник. Правда, он был роскошной вещью – подарок матери к совершеннолетию, как бы от отца.
Комнатка была чистенькая, вся занятая кроватью; в ногах, на подоконнике, – распятие, и Мадонна – в изголовье.
У нее и душ был! Некоторое подобие…
– Так это ты – Бибо? – спросила она посвежевшего, как цветок, страстно растиравшегося беглого узника.
– Ты нашла паспорт?!
– Я неплохо знала твоего отца. Теперь ложись, – приказала она.
– Зачем? – напрягся Бибо.
– Я тебя съем, – рассмеялась негритянка, щелкнув ослепительными зубами.
– Ах, это… – вздохнул он. Но – лег.
– Не так, на живот! И никакого сопротивления!
Бибо и так подчинялся, уже не без согласия.
– Вот так, дурачок… Расслабься.
Восторг от испарения последней капли воли охватил его.
– Вот так… Молодец!.. – слышал он все более издалека. – Еще расслабься! Еще! Совсем! Еще… Еще… Теперь полностью! Так… Еще… Весь!
Она начала с большого пальца левой ноги…
…Руки ее были то жесткими, как клещи, то мягкими, как воск. Годы его недолгой жизни шелушились под ее пальцами.
Четырнадцать. Стопы. Он бредет босиком по лесу. Прикосновение сосновых иголок к подошве. Именно это покалывание рождает запах перегретой хвои. Песочек между пальцами. По ноге взбирается муравей.
Двенадцать. Голени. Горячий песок. Холодная вода. Опять горячий песок.
Одиннадцать. Сразу – пах. Что-то там кусается. Кто-то оттягивает резинку трусов и копошится там, ловя блоху. Позорно, смешно, сладко. Мать.
Десять. Бедра. Струйки горячего песка сверху. Чей-то смех. И его собственный. Его закапывают в песок. Уже по пояс.
Девять. Восемь. Семь… Пошли считать позвонки. Почему они позвонки? Как они позванивают?.. Он засыпан по самую шею. Звенит в ушах. Щекотно. Не надо!
Шесть. Пять. Четыре. Приделали руки. Их кто-то удерживает изо всех сил. Насилие. Не буду!
Три. Два. Один… Интересно пошевеливать пальчиками в уже остывающем песке. Кто-то думает там, наверху, что ему уже не пошевелиться, а он вдруг вспомнил про ноги и шевелит тайно большим пальцем…
Один… Голоса все глуше. Будто разошлись все. Остался кто-то один. Ходит по нему пешком. Большой, но не тяжелый. Даже легкий. Как мяч. Как воздушный шар. Вот-вот лопнет. Песок набивается в волосы… Только по голове не надо! Песок набивается под веки… Не надо голову, умоляю!
Ноль! Кто-то – ведрами, ведрами! – смывает с него все это. Тяжелые шлепки воды. Потом на него выливают целую тонну. Она наваливается на него вся и так лежит на нем, вся, прохладная и живая. Его окатили живой водой – вот что! Она обволакивает его, медленная и тугая, как тесто.
Он безнадежно пытается пробить его кулачком. Но что-то упирается в его кулачок, с той стороны теста…
– Какой ты сильный!
Он узнает смех отца.
Бибо не сразу понял, где он. А когда понял, то ему стало легко. И понял он, что ему УЖЕ было легко.
Когда и где?
Во сне.
Черная громада летала по комнате, как пустая, как воздушный шар.
– Какой ты, оказывается, сильный!..
