Забавный тип. Чайки бывают черные, бывают красные и синие, а бывают большие, как канюк. Потом он поднимает руку, словно хочет показать, какое море большое, и при этом она замечает, что у него на руке не хватает двух пальцев: ящик сорвался и придавил, как он ей позже объяснит.
Элизабет подождала еще час. Она не хотела появляться в кафе раньше условленного срока, а уж тем более раньше, чем он. Не то он еще подумает, что она из тех, кому невтерпеж. Она пробежалась вверх по улице, вниз по улице, потом проделала тот же путь еще раз. А там и время подошло.
Якоб Ален второй раз видел один и тот же сон: на него падает облако, и ему нечем дышать. Это знамение являлось ему всякий раз, когда ответ из деревни запаздывал.
Теперь он сидел в Оперном кафе и вытирал потные руки о штаны. Он выбрал особняком стоящий столик в оконной нише. А брату соврал, впрочем, как и Элизабет Бош — бургомистру.
«Чего тебе там понадобилось?»
«Вообще-то ничего. Просто так. Американцы едут, французы едут, а чем я хуже?»
Брат Алена торговал автопокрышками, вел и другие дела. Сразу после смерти Греты он предложил Якобу съезжаться с ними. За участок на берегу Эльбы можно выручить изрядную сумму, а потом он сумеет вложить деньги так, чтобы сумма эта за короткое время утроилась. Но Якоб ему ответил: «Старые деревья не пересаживают» — и брат не стал настаивать.
Из дому Якоб вышел загодя, чтобы не опоздать: он боялся застрять на пограничном пункте. Объяснения о целях визита он уже заготовил: новые районы города, советский мемориал, музей Пергамон. Но пограничник только и поглядел что на визу. А когда он спросил, не знают ли они, где находится Оперное кафе, пограничник ответил: «Где ж ему быть? Возле Оперы». И то сказать, вопрос был глупый. Но дорогу он нашел сам, и очень быстро.
Элизабет Бош пришла в половине двенадцатого. Кафе показалось ей больше и не такое изысканное, каким она его запомнила. Впрочем, для встречи с Якобом Аленом это было как раз то, что нужно.
Он увидел ее раньше, чем она его. Вскочил и побежал навстречу,
— А я боялся, ты не придешь, — сказал он.
Она подняла на него глаза и подумала, что успела забыть, до чего он высокий. На какое-то мгновение ей захотелось прижаться к нему.
Но тут подошел официант, и Элизабет сказала:
— Мы стоим на проходе.
Она даже обрадовалась, что может хоть что-нибудь сказать. Он помог ей снять пальто и подвел ее к столу.
— Я и вправду боялся, — повторил он.
Женщине было приятно, что он боялся. Ее забавляло, что Якоб тянет руки к официанту и при этом беспокойно двигает ногами, а поскольку официант явно не думал к ним подходить, вскочил и побежал к буфету. С нее бы хватило спокойно сидеть возле Якоба, потому что на нее вдруг навалилась страшная усталость. Официант принес аперитив. Элизабет Бош листала меню, но не могла разобрать этот мелкий шрифт, а очки лежали в кармане пальто, а пальто висело в гардеробе.
— Что-нибудь легкое, — сказала она и решила взять рагу деликатесное. Оно вполне подходило к Оперному кафе, и к аперитиву, и к Берлину, и к Якобу Алену.
— Ты хорошо доехал? — спросила она, ей захотелось, чтобы он заметил, что она не такая толстая, какой была, когда они впервые встретились, и что она носит его цепочку, и что у нее другая прическа. Но он ничего не заметил, и оба молчали, и Якоб залпом выпил свой аперитив, как пьют пиво.
— Да, — ответил он, — все было хорошо.
Якоб повязал галстук и вот теперь взмок, провел пальцем между воротником и шеей. Официант принес рагу.
— И у меня тоже все было хорошо.
Она не знала, как объяснить это внезапное отчуждение. Как же мы тогда будем разговаривать целый день, думала она. Вспоминала про своих уток, вдруг соседка забудет покормить их или вечером — запереть в сарай.
Ален попросил еще один аперитив, хотя это сладкое пойло ему не понравилось. Официант как-то испытующе на него глянул.
— Когда ты должен вернуться? — спросила она.
— Не к спеху.
— Еще сегодня?
— Да, но это не к спеху.
Элизабет вдруг громко рассмеялась, хотя не без смущения, она боялась, что все на них сейчас уставятся.
Ален понимал, что необходимо как-то действовать, не то женщина, едва появившись, снова убежит от него и все окажется тщетной надеждой, детской затеей. В деревне было проще, да и письма пишутся легче. Он пригласил ее, и она приехала, яснее она ответить не могла. Сделай же что-нибудь, говорил он себе, а то расфуфырился, как пижон какой, а сидишь дурак дураком.
