Территория, на которой располагался поселок, а также еще несколько других, соседних поселков, были отведены под застройку в начале 70-х гг., — по проведении в этих местах программы осушения болот. Поселок располагался в низине, окруженной лесом, рядом с двумя малюсенькими деревнями, и ближайший город сохранял на себе печать сельской местности. Летом в поселке было живо и весело, людно, а вот на зиму, конечно, жизнь замирала — все разъезжались в лучшем случае до марта, а чаще — до середины апреля. Всегда, однако, существуют исключения, и этих людей — живших в поселке круглый год — все знали хотя бы даже по той причине, что те разворачивали у себя на участке обширное хозяйство. Пожалуй, самым ярким примером такого рода был старик Тонконогов, державший коз, с женой Валентиной (ее в поселке называли «молоканкой»).
Когда упоминалось, что сторожа Перфильева в поселке кое-кто недолюбливал, имелись в виду, прежде всего, именно Тонконоговы — кому, как не им, было, что называется, «знать больше», ибо и общались они с Перфильевым ближе, ведь и он здесь зимовал вместе с женой, только на две декабрьские недели выбирался в Москву, проведать свою дочь от первого брака, и возвращался всегда оттуда с одними и теми же словами: «Ума ни приложу, как они могут жить в такой пыли, в таком смоге — у меня в считанные дни легкие задубели, отяжелели… будто бы сталью что ли покрылись, ей-богу! Теперь весь следующий год отходить… Нет-нет, на чистый воздух, только на чистый воздух», — а потом уже принимался рассказывать своей жене какие-нибудь приятные известия и что вообще творится «за бугром», — да, он так и говорил «за бугром», словно речь шла о другом государстве.
Вернемся, однако, к Тонконоговым. Старик Тонконогов был личностью малоразговорчивой, и все его общение хотя бы даже с клиентами, покупавшими молоко, заключалось в «здравствуйте», «до свидания» и еще паре односложных реплик в первый раз, когда он относил литровый, до верху наполненный молоком бидон в дом нового клиента, — на пробу; после этого Тонконогов куда-то исчезал, — что называется, «до очередного нового клиента», — когда позже, хотя бы и на следующий день, покупатель сам уже являлся на участок, старика ему увидеть никогда не удавалось, только молоканку.
Соседям, конечно, случалось разглядеть его и почаще: например, когда старик возвращался с выпаса коз, — собаки на участке устраивали почему-то лай гораздо более пронзительный, чем если бы пожаловал кто-то чужой.
(Вообще говоря, живности, обитавшей на молокановом участке, было хоть отбавляй — что и говорить, самый настоящий питомник приблудившихся кошек и мелких собак, которых многие дачники, возвращаясь в город, просто выбросили на улицу).
Старик делал движение глазами, хмурился и шлепал себя ладонью по колену — и все, этот собачий оркестр захлебывался как по мановению волшебной палочки, разом, — а старик ведь не произнес ни единого слова.
Впрочем, после того лета рассказывали, что одному подростку удалось-таки услышать от Тонконогова целых три предложения разом, — в первый день подросток, выпив до этого с друзьями, постучался в молоканов дом и принялся расспрашивать у отворившей хозяйки о Перфильеве (безо всякой причины — у него, что называется, просто язык зачесался), но встретил от нее только простецки улыбающиеся реплики, вроде: «ох, не знаю… правда, не знаю да и откуда же мне это знать», — только в глазах молоканки пару раз скользнула тревога; на следующий же день, когда он пришел с теми же самыми вопросами и в том же состоянии, дверь открыла все та же Валентина, но уже над ее плечом нависала угрюмая коричневая физиономия Тонконогова.
