Все же, чтобы сбежать от них, я рванул в ближайший поворот.
— Эй, стой, урод! — закричал мне вслед появившийся Пашка.
— Да не теряй ты время, говорю!
— Ну как же, он потом с Мишкой будет, прикроется.
— Пускай! Что он тебе так сдался? Поехали!..
Я продолжал во всю крутить педали, все больше отдаляясь от них, и ничего уже после этого не смог расслышать.
VIII
В нашей проездной компании Димка был, пожалуй, самым любопытным человеком, а это его (по поводу эпизода с Перфильевым) «что ты сделал?.. Если не хочешь говорить, то поехали уж!..» — вовсе не означало, что он не был так уж заинтересован, — напротив, раз Димка не стал настаивать, значит, почувствовал интерес вдвойне. Значит, стало быть, пойдет околичностями, осторожнее, лишь бы только ничего не сорвалось: выведать, что я там такое натворил, «что даже такого мягкого и доброго человека, как дядя Сережа, охватила…» сухая жестокость, — словом, хитрости Димке в этом деле было не занимать; я знал, что не вывернусь теперь.
С его стороны — для достижения своей цели — проще всего было рассказать об этом странном выпаде остальным — так Димка и поступил. К концу кона (!) все уже всё знали, — все: Ольку и Мишку он сумел отыскать еще быстрее, чем это сделали водившие; в результате на меня полетели груды вопросов.
Я бросил взгляд на Димку, маячившего теперь чуть в стороне. Он так перевозбудился, что даже пластырь на его очках открепился с одной стороны, и марля, готовая уже выпасть, бередила глаз тонким ворсистым краешком; в белке проступили слезящиеся алые сосуды; больной зрачок, сверкавший воспаленной радостью, смотрел куда-то в основание носа.
Боже, как я ненавидел Димку в этот момент!
Я переглянулся с Мишкой: делать было нечего…
* * *
Разумеется, Олька оказалась единственной, кто в полной мере осознал всю «тяжесть» этого проступка.
— Ты кинул булыжником по лукаевскому дому? Для чего?
Я молчал. Олька повернулась к Мишке.
— И ты это допустил?
— Я говорил ему, что не надо этого делать. Отговаривал. Он не послушал.
— Ах вот оно что — не послушал! Несильно ты его, видно, отговаривал.
— Не обижайся.
— Да мне что! Расхлебывать-то вам теперь!..
Такой Олькин ответ Мишку, разумеется, не удовлетворил, но разговор он замял — до поры до времени, — а именно, до того момента, как мы стали расходиться.
Тогда он нагнал Ольку возле самой калитки и принялся что-то доказывать, стремительно, ожесточенно. Его тень под светом фонаря слилась с тенью Олькиного домика, и только черный круг головы выглядывал из прямоугольной трубы на крыше. Слов я не мог разобрать — это походило на разговор за стеной в соседней комнате, но было ясно, что речь шла обо мне: Мишка то и дело размахивал руками и тыкал указательными пальцами в мою сторону; а «человек, застрявший в дымоходе» нелепо вращал головой — словно старался высвободиться…
Снова и снова я вглядывался в эту «сочлененную» тень, и у меня перехватывало дыхание.
— Макс! — услышал я Мишкин оклик, но если бы тень моего брата в этот же момент не отделилась от тени дома, я, скорее всего, никак бы не отреагировал.
— Что? — машинально произнес я, стараясь согнать с себя прострацию; параллельно с моим голосом скрипнула калитка. Где-то?
— Идем домой, — он вскочил на «Орленок».
— Она ушла?.. Что ты говорил ей? Про меня.
— Я все утряс, не волнуйся.
— Ты во всем обвинил меня, да?
— Дурак! Наоборот, я защищал тебя… О Боже, Макс, обещай, что ты больше никогда так не сделаешь!
— Ты имеешь в виду…
— Догадайся, что я имею в виду, — сказал Мишка запальчиво, но все же не грубо — конечно, понял, что «с меня уже хватит», — охота тебе было кидать по этому чертову дому. А сколько еще будем расплачиваться за это — неизвестно.
Его правда; я кусал губы, будто бы стараясь что-то обдумать, но обдумать ничего не мог, — просто у меня кружилась голова; я с трудом удерживался на велосипеде.
— Шахматы, — вырвалось у меня вдруг.
— Чего?
— Мишка, мы будем играть сегодня в шахматы?
— Я… не знаю… у тебя еще осталось желание?
— Да.
— Ты хоть слышал, о чем я говорил?
— Давай поиграем в шахматы, — промямлил я все равно, — обещай мне.
Я чувствовал, что он согласится, раз после всего случившегося сохранил этот более-менее благодушный тон.
