Я нервно перекомкал пару-тройку электризующих складок, сделав короткие, брезгливые движения рукой — так, словно наспех старался выполнить какую-то неприятную работу, — затем вскочил на ноги.
— Миш, пошли отсюда.
Он не ответил, но, находясь все в прежней позе, покачнулся опять — на сей раз только единожды.
Нервно пройдя мимо Мишки и стоя уже на дороге, я обернулся.
— Ты слышишь меня?
— Ну что такое? — промычал он себе в колени; его шевелюра, возвышавшаяся над сложенными руками, недовольно шевельнулась; вяло.
— Пошли уже.
— Кто это был, Макс? — спросил Мишка, будто в забытьи; он поднял голову.
— Я тебе говорю, пошли…
Мне, между тем, почему-то все меньше и меньше хотелось торопиться.
— Куда?
— Выйдем на пляж. Тебе станет лучше.
Мишка вдруг оживился: сделав усилие, встал на ноги; покачнулся, сделал два шага в моем направлении, затем посмотрел назад.
— Ты видел, да?.. Он… напал на меня. Кто это был-то? — Мишка взялся за голову, — ты не увидел?
Я смотрел на Мишку и ничего не отвечал.
И вдруг Мишка принялся размахивать руками, топать ногами и чертыхаться.
— Да что же это такое происходит сегодня, черт возьми!.. Невезуха какая-то, черт бы побрал!.. Черт!.. — в сердцах возопил уже Мишка; слова из его рта вылетали сухие, измененные — от алкоголя.
Он морщился, щурился — как от яркого света.
— Ты прав, Миш. — я согласно кивнул; а потом улыбнулся обреченно. — Это все из-за того, что я приехал.
V
Мы вышли к морю. Пляж уже опустел — я увидел только двух детей, сидевших на корточках возле бетонного пирса, и мусорщика, темноволосого парня в шортах и бежевой робе поверх майки, неторопливо собиравшего в вязаный мешок обильные остатки пиротехники, которыми был усеян прибрежный песок, — в основном это были сожженные бенгальские огни, — и я тотчас припомнил «театр теней», с которым, стоя на мосту, сравнил зрителей, наблюдавших за фейерверком, — да, они были тенями, изломленными жестами, воздевающими огни, ничем более, и теперь растворились в ничто — словно в доказательство своей нематериальности.
И внутри я тоже теперь чувствовал опустошение.
Я понял, почему от теней сосен и лиственниц, звеневших и потрагивавших друг друга от ветра, становилось теплее — тогда — потому что мне предстояло, выйдя на пляж, увидеть обличие этих теней — вот они, настоящие деревья, за рядами лежаков, пляжных зонтиков и барами, освещенные фонарями, которые прикреплены к соломенным крышам.
…А зрители… нет. Их нет.
Только опустошение и прохлада.
И яхты на море, с которых взлетали разноцветные ракеты, тоже уснули, — теперь я мог различить только борта, освещенные призрачным голубым светом, — от ламп под водой, — светом, в котором подрагивали и бродили отражения волн с просветленной и затемненной вязью.
Только разделительные буи сияли все также ровно, подкрашивая воду кровавой акварелью.
Присев на край лежака и опустив голову, Мишка постепенно трезвел; первые десять минут он делал невнятные кивки, потом сел прямее.
Я сидел дальше от воды, но на песке, между лежаков, и изредка начинал порывисто втягивать воздух, одними ноздрями: не осталось ли еще хоть немного характерного запаха от сгоревших бенгальских огней.
Нет, ничего не было. Все унес ветер, который будет дуть неизменно и всегда…
Праздник кончился.
Несмотря на то, что мне уже давно хотелось нарушить молчание, я почему-то избегал это делать — то и дело я собирался спросить у Мишки, как он себя чувствует, и все передумывал в последний момент, перед тем, как произнести первое слово, — мне вдруг становилось неприятно и скучно; и безучастно. И зачем, в таком случае, спрашивать? И я снова начинал вбирать воздух. Затем Мишка чуть менял позу или тряс головой — и мне снова хотелось спросить.
Когда он выпрямился, то сразу вслед за этим передернул плечами, а затем достал сигарету.
— Видишь, Миш, мы получили наш тропический остров, а счастья все равно нет.
Мишка плавно опустил руку с зажатой сигаретой — от губ к колену; это движение он совершил уже третий или четвертый раз. Никаких иных изменений в его позе не последовало.
Он внимал каждому моему слову.
— Конечный результат твоей теории государства, Миш… Но я нисколько не чувствую себя обманутым. Я знал, что счастья не будет. Помнишь, я говорил тебе про унылые воды? Когда мы сидели в баре и вдруг вспомнили твою теорию. Ты переспросил, когда услышал про унылые воды…
