VII
— Что скажешь? — осведомился Мишка.
— Думаю, ты полностью научился объяснять себя.
Он оживился.
— В каком смысле? Кому объяснять?
«Самому себе»… Я, однако, так и не произнес этого вслух — только брови поднял.
— Ладно, — Мишка улыбнулся; мягко, — видно, ты уж сделал себе какие-то выводы. А вести себя будешь так, словно ничего не случилось. Узнаю Макса!
Что он имел в виду этой последней репликой, мне осталось неясно. Какие-то конкретные эпизоды нашего детства? Я вдруг почувствовал непреодолимое желание поговорить с Мишкой о детстве, обо всем нашем прошлом — не надо уже никакого укрывательства. Глупо укрываться! Скучно, даже страшно жить вот так, как он теперь живет — в свое удовольствие, счастливо и бездеятельно, неторопливо и во всем всегда понимать себя, зная вдоль и поперек. Не осознавать, в то же время, никакого страха и даже скуки.
Теперь мне нисколько не было удивительно, что Мишка и словом не обмолвился о прошлом — я не хочу сказать, что он действительно позабыл о нем, — нет, разумеется, — но он и не играл, как мне раньше казалось. Дело здесь обстояло иначе (я все же не был уверен до конца, но склонялся к этой мысли): Мишке просто представлялось совершенно неестественным упоминать обо всем, что меня так тревожило, упоминать здесь, в этом «райском местечке»; он был глубоко убежден, что это даже и неуместно — во всяком случае, мне нужно дать отдохнуть — сперва. Отдохнуть!
О Боже…
«Наверное, он уже теперь, в тридцать лет думает, что его жизнь прожита не зря».
И словно в доказательство моим мыслям (и опережая желание поговорить о детстве) Мишка заявил вдруг:
— Знаешь, последние годы я более всего мечтал создать крепкую семью. Не такую, в какой я вырос. И думаю, у меня получается это делать пока… я говорю пока, потому что мы ведь с Машей до сих пор так и не завели ребенка, но очень скоро…
— Надо же!..
Это восклицание, а затем звонкое прищелкивание языком, свидетельствовавшие, по всей видимости, о фатальном невезении, заставили меня обернуться и посмотреть назад — на проездную дорогу, в которую перекрест упирался переулок. Оказывается… некоторое время назад, метрах в пяти, прямо напротив нашего столика остановился…
… (я вздрогнул)…
Каретомобиль.
Небольшого роста водитель, вылезши из-за огромного руля, суетливо бегал туда-сюда, качал головой, наклонялся, упирал руки в бока и чертыхался, а белое одеяние с длинными рукавами, в котором, казалось, он вот-вот запутается, и трагедийно изломленные пальцы в лайковых перчатках создавали впечатление, будто передо мной и Мишкой разворачивается театральная постановка; и плотная базальтовая штора, закрывавшая окно кузова и походившая на фрагмент кулисы по ту сторону декорации, довершало это впечатление.
Инстинктивно я снова и снова изучал водителя. Черные, коротко стриженные волосы (шляпы на голове не было), мясистое лицо, глаза небольшие, близко посаженные… словом, ничего примечательного, совершенно.
Чуть позже, стараясь определить, что такое у него стряслось, я принялся оглядывать каретомобиль — опасливо, украдкой. Поломка, это ясно, но что именно…
Когда я снова взглянул на Мишку, обнаружил, что он тоже теперь следит за происшествием, — поминутно; а потом… я понял… что, не заметив, успел уже развернуть свое кресло — к месту «представления».
Мишка заговорил, но я уже совершенно не мог сконцентрироваться на беседе — я сидел как в тумане. У меня снова подергивался мизинец на руке; конвульсивно.
По другую сторону проездной дороги, над каретомобилем, зажглось три фонаря — слепые белые квадраты, насаженные на высокую парковую ограду; было светло, но сосновая зелень, в мгновение ока умывшись мертвенным светом, потеряла сочность и перспективу…
Интересный сад.
Я контролирую все, не только каждую сосновую иглу этого сада — все вокруг…
…кроме этого суетящегося Предвестника табора — его я смогу взять под контроль, только если, уняв свой мизинец, сумею ощутить лески на каждом пальце… …………………………………………………
……………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………
— Ну и куда он делся, интересно знать… — произнес водитель на дороге, совсем уже приунывшим, усталым голосом.
