Но почему я так обращаю на это внимание?
— У него ничего даром не пропадало… — голос у Мишки тихий и искренний; мне становится не по себе, — если бы он еще подольше пожил, обязательно нашел применение всем этим соткам, подшипникам, даже пустым газовым баллонам, понимаешь? Вагонки там еще пруд пруди…
Пашка медленно кивает.
— Понимаю.
— Он же был мастером на все руки. И этот парник, — Мишка кивает в сторону нашего участка, — это же он его построил. И какой гигантский. Здесь никогда ни у кого таких не было. Только у пчеловода, по-моему, ты не знаешь?..
Пашка делает неопределенный жест рукой.
— Мой отец был мастером на все руки, да, — повторяет, между тем, Мишка, — я… я теперь тешу себя мыслью, что и сам когда-нибудь сумею походить на него.
Я внимательно смотрю на Мишку.
— Походить — это максимум, что у меня получится. На большее я просто не способен.
Я перевожу взгляд на Пашку. Он, очевидно, не в своей тарелке от того, что Мишка вот так внезапно принялся изливать душу; главная причина неловкости, однако, не в том, что он чувствует себя не самым подходящим для этого человеком, нет, — прежде всего, Пашка сейчас слишком плохо соображает, чтобы разговаривать на серьезные темы.
Он говорит неопределенно:
— Я, кажись, видел дядю Вадика здесь — недели три назад.
— И что, он плохо выглядел? — живо ухватывается Мишка, подаваясь всем телом вперед, и дождевая бочка оказывается, наконец, заслоненной; странная вещь, в этот момент Мишка совершенно не кажется пьяным; проговаривает эти пять слов он так четко и с таким особенным оттенком заботливости, словно речь идет не о его, но о Пашкином отце, чужом.
На Мишкином лице как никогда ярко и весело играют костровые всполохи.
— Да не, я чё-то не заметил… не знаю… — Пашка лениво облизывает губу.
— А-а… — Мишка делает кивок, короткий, но двойной, — а то я просто подумал, что он, может быть, как-то плохо выглядел. Уже тогда…
— От чего он умер-то вообще?
Я смотрю на Мишку.
— Да с сердцем что-то. Я, видишь ли… — он невесело усмехается, — …нечасто общался с отцом последнее время… Возможно… у меня и были какие-то препятствия к общению с ним, но я должен был преодолеть их… Я должен был… и самое интересное, что понимаешь это чаще всего тогда, когда уже слишком поздно…
— Не знаю… наверное… — Пашка пожимает плечами, — слушай, так что ты говорил о пишущей машинке?
— Да-да, ты прав… лучше уж давай поговорим о чем-нибудь более… — Мишка вскидывает голову и растягивает губы, — …короче, мы много вещей разобрали, чтобы отыскать ее. В результате знаешь, где она лежала? На чердаке, в самой глубине. Под брезентом.
— У вас чердак есть?
— На втором этаже потолок не сделан полностью. Мы лестницу ставили, чтобы залезть. Каких там только богатств ни набросано!
— Богатств? У нас тоже полно всякой всячины… Димка, болван, обожает в этом копаться… ну и чего, вы начали роман перепечатывать?
— Нет, видишь ли…
Я снова смотрю на Мишку.
— …случилась нелепая вещь: Макс перепутал тетради, взял пустую… так что его роман в городе остался.
— Хэ… — снова Пашка кивает головой и бутылкой в мою сторону и снова буквы на его спине и половина бейсбольной биты исчезают из поля зрения, — ну ты даешь, конечно!
Я развожу руками.
— Там совсем ничего нет в этой тетради? — спрашивает Пашка.
Я пораженно смотрю на него: почему, черт возьми, он поставил этот вопрос именно так? Почему сказал «совсем ничего нет»?
— Да-да, тетрадь пустая. Абсолютно, — отвечает Мишка, опережая меня.
Поначалу он, если можно так выразиться, не сказал всей правды по поводу этой тетради («так же, как и по поводу дяди Вадика», — тотчас отмечаю я про себя); теперь же ему пришлось соврать напрямую.
О, ирония судьбы! Вместо того, чтобы взять с собой роман о приключениях славного сыщика Джеймса Мизаретты, я впопыхах положил в рюкзак первый роман-продолжение «Midnight heat». Да, у этих тетрадей были одинаковые обложки (лет десять назад мать купила целый штабель общих тетрадей по девяносто листов и до сих пор была израсходована лишь половина), но о Боже, я и по сей день не могу понять, как могла произойти ошибка — я же проверял и перепроверял раз пять, не меньше. И лежали тетради, хотя и в одном ящике стола, но все же не настолько близко друг к другу, чтобы возникла путаница — старый роман я давно уже заложил в самый низ стопки и вытаскивал оттуда в довольно редких случаях, — когда у меня возникало желание посмеяться над прежней своей «детской неумелостью». И все же каким-то непостижимым образом эта тетрадь, проникнув в мой рюкзак, приехала на дачу.
