Добиться этого можно, конечно, только двумя средствами: либо глупостью, либо — если в ней отказано — самообманом. Правда, формы самообмана тоже, в конечном счёте, обусловлены той или иной степенью необладания глупостью. Тем более, что в её безграничности глупость сравнима только со вселенной. Хотя Эйнштейн и подчёркивал в этой связи, что спор о размере вселенной заканчивать нетактично.
*****
Испокон веков наибольшее удовольствие, сильнейший эффект в человеческом суетном «выламывании» из до жестокости неподкупно-неподступно-равнодушной природы приносят две «умные» формы самообмана — Вера и Игра.
Словом «вера», однако, можно смело открывать список самых ругательных слов. Ни с одним из них не связано столько реального зла, сколько с «верой». Для истины вера опаснее даже лжи.
Верят, пардон, в небеса или, ещё раз пардон, в землю. В Бога (религия) или даже в самого человека (наука). Играют тоже по-разному. Реальными фишками или воображёнными. Самые популярные формы игры — общественное и художественное творчество.
При первой игра сводится к перестановке или переделке земных символов, определяющих распределение ролей. Оно, в частности (и отчасти), контролирует также распределение вещей между людьми. Кому-сколько-что-когда и прочее.
Возникают бесчисленные коллизии. Но эта игра (в конце концов и неизменно) сбивается на наиболее привычное, наиболее земное, «чересчур человеческое»: не доверяя природе, люди сами начинают истреблять друг друга. В индивидуальном порядке или в племенном (класс, государство, нация, раса, пол, профессия, сексуальная ориентация и т. д.).
Формы взаимоистребления (борьбы) меняются, но «стороннего наблюдателя» не впечатлит изобретательностью и это. Даже если это изменение и «музыкально», т. е. циклично. (Как, впрочем, цикличны звуки той же пластинки, которую заело.) Ибо эта цикличность обязана не любви к одному и тому же ритму, а отсутствию выбора.
Вторая форма игры, художественное творчество, основана на уходе от земной и создании воображённой реальности. Пусть и узнаваемой, т. е. в конце концов невесёлой, как и земная, но — непременно организованной как-то так, чтобы своей «красотой» она наконец доставляла удовольствие, «веселье души». Как приносит его, наслаждение, распятый Христос на полотне великого живописца.
Искусство создаёт альтернативную, «красивую», реальность. Как альтернативен припудренный кокаином мозг. Выражаясь примитивно, то есть предельно правильно, искусство — это хорошо, но оно — не от хорошей жизни. А, наоборот, от плохой. От того, что жизнь заканчивается смертью. И скучна, как смерть. И от того, что каждый монотонно прожитый день помимо всего (или в зависимости от характера прожившего этот день человека — прежде всего) знаменует собой приближение конца.
От этого осознаваемого или неосознаваемого знания искусство спасает нас точно так, как спасает всё остальное на свете, — созданием иллюзии не-прикосновения к нему, к свету, или не-знания его, света.
Понимание недостаточности ни одной из названных (плюс неназванных) форм игры, недостаточности создания иллюзии не-прикосновения или не-знания, приводит не только к разным вариантам спаривания этих форм, но и к полному коктейлю.
Политика, например, — это ещё и театр, и наука, и религия и всё прочее. Включая (опять же помимо или прежде всего) бесчестность и цинизм, ибо талант политика определяют и его умением правдиво лгать. Черчилль, по показаниям коллег, был столь изощрён в этом умении, что иногда верил себе даже сам. Причём, хмелел от собственных речей сильнее, чем от армянского коньяка.
И всё-таки, если ни один из алкогольных напитков в баре не способен вернуть забулдыге трезвость, это не по силам и коктейлю из тех же напитков. Или: если хмельного забулдыгу не протрезвляет армянский коньяк, не протрезвит его даже грузинский.
*****
Итак, существование бесцельно. Октопус в океане и птица в небе утверждали это всегда. Человек же догадался об этом сравнительно недавно. Скромности научила его наука. Хотя она же внушала ему некогда, будто его сознание есть часть вселенского плана. Пусть и секретного, но целенаправленного. Как выяснилось, природа — ежели и преследует цель, то не более амбициозную, чем показать, что никакой цели у неё нету. Разве что — бесконечное воспроизведение одного и того же сюжета об абсурдности жизни.
