Сославшись на волю большинства зародышей. (Из чего, кстати, можно заключить, что даже в утробном царстве, как в до- и за-гробном, демократия есть худшая форма диктатуры, — диктатура цифр.) Неспособность человека выбирать между рождением и не-рождением бесцельна, как и непреложна. Как бесцелен и непреложен, скажем, факт, что в обжитом мире принято различать в году четыре сезона. Хотя условно их можно разделить и на три или пять. С тем же правом можно считать, что на Северном полюсе сезонов в году не пять, четыре или три, а только два: зима и следующая зима.
Родившись, человек в силу природного инстинкта выживания, то есть сопротивления смерти, вынужден жить. Этот процесс тоже скандально бесцелен. Но вдобавок он ещё и монотонен.
Интенсивность существования не только не уберегает от монотонности и скуки, но усугубляет их. Ницше ссылался на пословицу, казавшуюся ему мудрой: мадьяры слишком-де ленивы чтобы испытывать скуку. Только действенные и чуткие животные способны на неё, считал он, предложив поэтам тему: скука, одолевшая Бога на седьмой день Творения. Ещё один философ пожаловался, будто даже развлечения не есть отвлечение от жизни. Наоборот: они так сильно оттеняют её монотонность, что если бы не развлечения, жизнь, мол, можно было бы и вынести. Справедливо сказал и Бродский: «Само понятие оригинальности или новшества выдает монотонность стандартной реальности, жизни, чей главный стих — нет, стиль — есть скука.» Всюду и всегда человек страдает от «избыточности времени».
Итак, бесцельность и монотонность есть единственно возможные условия проявления инстинкта жизни. Поэтому, собственно, мне и показалось возможным вывернуть эту мысль и записать в одной из повестей, что скука — самое естественное условие бытия, что единственно возможная реакция на неё — предаться ей: «А что ещё делать при скуке как не жить?!»
*****
Жить и ещё — наоборот — мыслить.
Наоборот — уже потому, что мышление, выводя нас на знание о конце и абсурдности жизни, отрицает её. Любая другая «услуга», оказываемая сознанием, — способствует жизни не лучше, чем распылительная краска «Флоридский загар» помогает опрысканному ею американцу считаться в гробу живым. (Что, кстати, противоречило бы его интересам, ибо, несмотря на достижение статуса мертвеца, ему пришлось бы продолжать платить налоги. И совокупляться с американками.) Поскольку невозможно перестать знать что знаешь, любое знание или действование прямо или косвенно служит обезболиванию знания о движении к смерти. Полной анестезии мозга при условии сохранения его трезвости добиться невозможно.
Поэтому существование автоматически становится ничем иным как «суетой сует и всяческой суетой».
И тут уже, в этом месте этого предисловия, появляется, наконец, возможность «коснуться вскользь» и иной темы. Более злободневной, впрочем, чем тема Луны, которая хоть и меньше Земли, но зато дальше.
Злободневность этой темы усугубляется тем, что «случается» она не чаще, чем раз в тысячу лет — и если не сейчас, то писать о ней в предисловии будет уместным только через десять столетий, чего я не смогу сделать по двум обстоятельствам.
Во-первых, к тому времени проза обретёт самую авангардную из форм — несуществование. А несуществование в предисловиях не нуждается. Вместо романов через тысячу лет будут сочинять лишь словари; причём, такие, куда слова заносятся не по алфавиту, а как попало. Эти романы будут поэтому обо всём сразу.
Во-вторых же, если этого даже и не произойдёт, то к тому времени я тоже, возможно, уверую в суетность любого действия. Включая писания предисловий.
Итак, шумная ныне тема третьего тысячелетия. Нового призрака, который «забродил» не только по Европе. Призрака, превратившегося в демона массового сознания.
Коснуться тут этой темы представляется уместным именно потому, что касающиеся её нижеследующие объявления как раз и составляют инструкцию к адекватному потреблению главной темы книги — суеты.
*****
Новое тысячелетие — остроумная тема. Но нелепая. Как, скажем, остроумно, но нелепо было бы изречь, что Мистер Х., воспользовавшись случаем появления на свет, преуспел. А преуспел в том, что был — после рождения — живой. И этот самый успех сопутствовал ему вплоть до мгновения, когда он скончался. Или: этот успех отказал ему лишь однажды. Да и то в конце.
