— Весь Синедрион или отдельные его члены?
Я пожимаю плечами.
— Не все, но самые влиятельные. Первосвященник Каиафа сказал, что если мы позволим тебе и дальше вести себя так же, то люди восстанут, а римляне пришлют войска и уничтожат и Храм, и весь наш народ.[40]
— А член Синедриона Анна? Что он говорит?
Анна, бывший первосвященник и богатый делец, занимался тем, что продавал ягнят и голубей, необходимых для совершения жертвоприношения. Я не знаю всех подробностей, но слышал, что между семьями Анны и Иешу уже в течение нескольких поколений существует кровная вражда.
— Анна утверждает, что ты зелот, возможно, даже один из тайных вождей этого движения. Сказал, что ты называешь себя Сыном Человеческим, подобно тому, как другой тайный вождь зелотов именует себя Сыном Отца. Что зелоты, пытаются воплотить пророчества ессеев о пришествии двух мессий[41]— машиаха Израиля и машиаха Аарона.
Иешу склоняет голову и некоторое время просто смотрит в пол.
Йоханан оглядывается.
— Учитель, — говорит он. — Но ведь все это преходяще. О чем же они беспокоятся? Они должны забыть о политике и устремиться к грядущему Царству Божиему.
У Йоханана блестящие карие глаза и роскошные кудрявые волосы каштанового цвета.
— Царство Божие распространяется по всей земле, но люди не видят его, не понимают его,[42] — отвечает Иешу, не поднимая взгляда.
Его слова словно вонзаются мне в сердце. Я не избранный, не апостол, просто полезный человек, оказавшийся поблизости, но я благодарен судьбе за возможность находиться в присутствии этого человека. Так часто слова его открывали мне глаза, позволяя узреть рай, в который я не имел сил верить.
— Что еще, Йосеф? — спрашивает Иешу, посмотрев на меня. — Что-нибудь еще они говорили?
— Не слишком много. Во время праздника Синедрион отвечает за мир между евреями и римлянами. Боюсь, они сделают все необходимое, чтобы достичь своей цели.
— Включая арест Иешу? — спрашивает Марьям.
— Боюсь, они могут пойти и на это, хотя пока никто такого не предлагал. Члены Совета семидесяти одного больше опасаются, что его арестуют римляне и им придется его защищать. Люди так любят его, что будут ждать от Совета хоть каких-то действий по его спасению.
Марьям протягивает руку и касается края гиматия Иешу.
— Пожалуйста, не делай этого. Слишком опасно.
— Не слушай Марьям, — вступает в разговор Кифа. — Она труслива, подобно всем женщинам. Мы должны войти в город, как и собирались. В этом весь смысл!
— На каком основании Синедрион может арестовать меня? — спрашивает Иешу, не сводя с меня взгляда.
— Обвинить в подстрекательстве. Надеюсь лишь, что они не станут обвинять тебя в занятиях магией. Если тебя признают виновным в этом, то приговорят к побиению камнями до смерти.
— Это лучше, чем быть обвиненным в занятиях магией римлянами. Тогда наказанием будет распятие, — говорит Кифа.
Иешу хмурится.
— Я молю Бога, чтобы Он не допустил этого, — очень тихо говорит он.
От его слов Марьям плачет, но я не могу сказать, это слезы гнева или печали.
— Иешу, — начинает она, — к распятию может приговорить лишь сам префект Понтий Пилат. Безусловно, Синедрион не отдаст такое дело на рассмотрение префекта.[43]
Все смотрят на меня.
— Если честно, не знаю. Думаю, сомнительно, чтобы Синедрион стал беспокоить префекта по такому вопросу, но с уверенностью сказать нельзя. Каиафу просто ужасает возможность восстания.
— Значит, мы должны войти в Ерушалаим и принять свою судьбу, — говорит Кифа. — Господи, я готов отправиться вместе с тобой хоть в тюрьму, хоть на казнь, если это необходимо.
Иешу едва заметно, с грустью улыбается, будто он знает нечто, чего не ведает Кифа, и это печалит его.
— Мы войдем в Ерушалаим, как и было задумано, — говорит он, шумно выдохнув и поплотнее натягивая гиматий. — Конец света грядет. Царство Божие должно быть открыто для всех.
Он встает, а вместе с ним и его последователи. Один за другим они выходят из моего дома в лиловые предрассветные сумерки.
Когда внутри остаемся лишь мы трое, Иешу смотрит на Марьям.
— Ты вела себя так тихо, — говорит он. — Я надеялся, что ты скажешь больше.
