После «Докучных» Манни сказал:
— Для европейской поэзии естественен только один стих — четырехстопный. Вы заметили: Мольер ведь писал александрийским стихом, он считал количество слогов, следя, чтобы в каждой строке их было двенадцать, а на ударения не обращал никакого внимания. Но какую его строку ни возьми — всюду ровно четыре стопы. То же самое Шекспир. Он считал, что пишет пентаметром, но у него в каждой строке одно ударение — слабое, так что всего их тоже получается четыре. А почему? А потому, что на одном дыхании можно произнести только четыре стопы.
Он еще долго разглагольствовал в том же духе, пока не заметил, что его никто не слушает. После «Топаза» Манни произнес речь о творчестве Паньоля и о добротной постановке его пьес. Наконец, когда мы посмотрели "Последнюю обитель", я тоже решил взять слово.
— Американский юг, как он показан в этом спектакле, совершенно не похож на настоящий, — сказал я. — Все почему-то изображают его или загадочно-романтическим, или грязным и замусоренным. Тот Юг, где я вырос, — совсем другой.
Я, конечно, не рассчитывал, что мое мнение будет интересно Манни и Симоне, но надеялся на внимание со стороны Эрики.
Когда мы бывали предоставлены самим себе, Эрику тянуло поглядеть на игру в шары в Булонском лесу, на ребятишек, играющих на авеню Фош, на кукольников, дающих представление на Монмартре, на мальчика, пускающего кораблики в Тюильри, на груды грибов и устриц на центральном рынке, на первую в Париже вексельную биржу, неподалеку от Триумфальной арки, — идею такой биржи заимствовал у американцев некто Гаттеньо, и сейчас она приносила ему кучу денег.
К ресторану «Максим» и ему подобным Симона относилась с пренебрежением, говоря, что можно ничуть не хуже, притом дешевле, поесть в таких ресторанах, как "У Макса", "Ля Бургонь" или "Ле Боссю". Их-то мы и посещали, и кормили там, надо сказать, совсем неплохо. Деньги Савицкого, тем не менее, таяли с каждым днем. Перед самым нашим отъездом в Германию я объявил, что этот вечер мы с Эрикой проведем вдвоем. Куда мы пойдем — это я держал от Эрики в тайне, но еще за два дня заказал столик в знаменитом ресторане "Тур д'аржан". К ресторану мы подъехали на такси. Глядя на огоньки, мерцавшие на Сене, мы ели камбалу под грибным соусом и блинчики с апельсиновой начинкой и пили шампанское. Когда со стола было убрано все, кроме бокалов, я наконец решился произнести то, что готовился сказать всю эту неделю:
— Эрика, мои слова, наверно, не будут для тебя сюрпризом, но я очень надеюсь, что ты согласишься выйти за меня замуж.
Она сжала мне руку, как бы благодаря, потом спросила:
— А где мы будем жить? Что ты будешь делать? И что буду делать я? И где мы поженимся? Кругом так беспокойно.
— Где поженимся? Да где пожелаешь. Если тебе больше нравится жить в Германии — пожалуйста. Я, правда, считаю, что в Штатах у нас больше перспектив, но как скажешь, так и будет.
— А понравится ли твоим родителям, что у них будет невестка-немка?
— Национальность невестки их не волнует.
Я еще долго отвечал на разные вопросы, и чем дальше, тем сильнее становилось ощущение, что все это со мной уже было — ведь про то же самое я когда-то говорил с Надей, только тогда я безбожно врал. Последний вопрос, заданный Эрикой, был менее практического свойства.
— Почему ты хочешь на мне жениться? — спросила она.
— Потому что ты — самая потрясающая девушка на свете. Потому что я не могу представить, как буду жить без тебя. Потому что я очень тебя люблю.
Эрика задумалась, потом вдруг улыбнулась и сказала:
— Давай поженимся!
Мы поцеловались прямо на глазах у всего ресторана и заказали еще шампанского.
— А сейчас, — сказал я, — примерь-ка вот это. — И я вытащил из кармана два обручальных кольца, которые купил еще в Берлине. — Если захочешь, можно будет обменять.
Эрика надела кольцо и прямо-таки засветилась от удовольствия.
— Мне нравится то, которое выбрал для меня ты, — сказала она.
Я тоже надел кольцо. Эрика поднесла руку к свету, падавшему от настольной лампы, повертела кольцо на пальце и спросила:
— А когда ты понял, что хочешь на мне жениться?
