В семьдесят втором я получил повышение — стал исполнительным вице-президентом банка — и ничуть не сомневался в том, что когда Симс возглавит совет директоров, президентом сделают меня. Как-никак, слава о нашем международном отделе гремела по всем юго-восточным штатам; меня беспрерывно приглашали где-нибудь выступить; каждый год я регулярно совершал деловые поездки: два раза в Европу, два — в Канаду и по одному разу — в Южную Америку и в Восточную Азию. Казалось, все мои мечты сбылись. В первые несколько лет, когда я получил в свое распоряжение собственный отдел, я чувствовал себя как ребенок в конфетной лавке: дела шли в гору и все благодаря моему руководству. Потом наступил период, когда работа мне по-прежнему нравилась, но уже ощущалась усталость от ее однообразия. Заурядный клиент — всюду заурядный клиент, будь то в Грин-Хиллз или в Тимбукту. Но мне так часто сопутствовала удача, что плакаться было стыдно; я не мог поделиться даже с Уэйдом Уоллесом, который к тому времени занял пост исполнительного вице-президента по банковским операциям внутри страны.
Впрочем, однажды я все-таки спросил Уэйда, не наскучила ли ему работа в банке, на что он ответил: "У меня слишком много дел, чтобы об этом думать. А у тебя разве нет?"
Критический момент наступил в конце семьдесят третьего — как раз вскоре после того, как я открыл для себя спасительное влияние оперы и бега. Я летел домой из Токио; полет, казалось, длился целую вечность. Перечитав все, что было в самолете на английском, я от нечего делать стал перелистывать проспект «Асахи» и «Мицубиси», пытаясь разгадать японские иероглифы; потом мне пришло в голову сравнить шотландское виски с японским — поначалу шотландское показалось значительно лучшим, но уже после нескольких рюмок эта уверенность исчезла. Я сидел и смотрел на голубую дымку Тихого океана, и тут в моем мозгу возник вопрос, который я раньше никогда себе не задавал. Насколько мне нравится моя работа? Насколько мне нравится та жизнь, которой я живу? Насколько вообще ею стоит жить?
Перебирая в памяти последние недели и месяцы, я тщетно пытался вспомнить хоть что-то из сделанного на работе, что доставило бы мне пусть минутное, но удовлетворение. Да и так ли уж я увлечен профессией банкира? Пожалуй, нет — в основном она оставляла меня совершенно равнодушным. Да, я знал свое дело и делал его достаточно хорошо, но точно так же я знал, как мыть посуду или стричь газон перед домом — и это тоже получалось у меня неплохо. Разве может человек прийти в возбуждение от того, что производит некие манипуляции с деньгами? Вот делать деньги — совсем другое, но этим я, увы, не занимался. Конечно, я получал свои шестьдесят тысяч в год — недурная сумма, — но все, с кем я учился в школе, даже самые отчаянные тупицы, зарабатывали больше. Банковское дело привлекало меня исключительно тем, что давало возможность путешествовать, но сейчас даже эта его прелесть начинала постепенно сходить на нет. Меня утомляли эти бесконечные перелеты, утомляло одиночество больших городов, утомляли официанты и бармены, которые знать меня не знали. В пользу путешествий можно было сказать одно: ездить было все-таки лучше, чем торчать в банке. И как только удавалось продираться сквозь эту каждодневную тягомотину — я ума не мог приложить. Да, на службе я постоянно был чем-то занят — не меньше Уэйда, — но скучная работа не становилась интересной лишь потому, что ее много. И вот, когда до Сан-Франциско оставалось лететь только около часа, я понял, что совершил еще одно открытие: мне осточертела моя работа. От футбола я ушел в оперную музыку, от тенниса — в занятия бегом, но от работы уйти было некуда. Бросить службу я не мог: никакой приличной замены ей я не видел; не мог я и покончить с собой: было бы бессовестно оставить семью в тяжелом положении. Оставалось одно: продолжать жить, как жил. Изменится ли что-нибудь в лучшую сторону, когда я стану президентом банка? Этого я не знал, но решил, что настанет день, когда я все узнаю.
День этот настал гораздо быстрее, чем я ожидал. Через неделю после моего возвращения с Симсом случился сердечный приступ на теннисном корте, и по дороге в больницу он умер. Банк погрузился в траур: все до единого сотрудника навестили дом покойного, и по тому, как они искали моего общества, стало понятно, что я не просто зять Симса, но главный его преемник. Когда гроб опускали в могилу, я почувствовал, как у меня на глазах выступают слезы: ведь плохо ли, хорошо ли, но Симс изменил мою жизнь — во всяком случае, сделал для этого гораздо больше, чем мой родной отец, — и своей карьерой я обязан именно ему. На следующий же день после похорон я вышел на работу, полагая, что если служащие банка увидят, как их будущий президент умеет справляться со своим горем, это когда-нибудь поможет всем в нелегкий час. Еще через день, ровно в девять утра, собрался совет директоров, чтобы назначить нового президента банка. Я решил не показываться из своего кабинета — позировать было бы сейчас неуместно, — полагая, что к десяти часам все кончится. Однако наступило одиннадцать, а заседание еще продолжалось; я просто не мог понять, что они там столько обсуждают. Наконец в час дня решение было обнародовано. Меня о нем известить послали Сэнфорда Адамса, который, надо было полагать, недурно преуспел в торговле недвижимостью — так он весь лоснился от жира.
