Письмо это повергло меня в глубокое уныние. Было ясно, что меньше всего родителям сейчас хотелось бы увидеть меня с беременной женой-немкой. Настроение было хуже некуда, но я тешил себя мыслью, что умело его скрываю, — тешил до тех пор, пока однажды не столкнулся в коридоре с Маннштайном.
— Дэйвис, — поразился он, — вы ужасно выглядите! Что с вами?
— Неужели заметно? — спросил я.
— Еще как заметно!
— Родители не хотят, чтобы я женился.
— Ну и что? Не они же женятся, а вы.
— Да, это верно.
— Будете сегодня на проводах?
— Чьих проводах?
— Вильямса.
— Я думал, это завтра.
— Нет, их перенесли на сегодня. Приходите.
— Может, и загляну.
Но я отнюдь не был в этом уверен. С одной стороны, мне не хотелось обижать Вильямса — ведь он так много для меня сделал, и я, конечно, найду способ с ним попрощаться, — но, с другой стороны, зрелище повального веселья было бы сейчас невыносимо. В мыслях я уже видел, как мы с Эрикой бьемся как рыба об лед посреди ставшего вдруг враждебным Нашвилла. Сначала от нас отвернутся родители, а потом и Симс откажет мне в месте. Любой мало-мальски влиятельный человек в Нашвилле был знаком с отцом или с Симсом, и вряд ли хоть один из них захочет взять на работу сына, вставшего на порочный путь. "А, так это сынок Хэма Дэйвиса, — скажет один другому, — обрюхатил какую-то немку — ясно, пришлось жениться. Родителей чуть до инфаркта не довел, теперь они его знать не желают. А что — все правильно. Надо же так обращаться с собственными родителями! Нет, нам такие не нужны".
Смогу ли я привыкнуть к необеспеченному существованию, когда придется вкалывать то официантом, то шофером? Сможем ли мы с Эрикой обрести счастье в какой-нибудь хибаре на северной окраине Нашвилла? Может, лучше вообще не возвращаться? Ведь и в Европе можно устроиться на работу. Манни вот устроился и говорит, что свободных мест еще полно. Но стоило мне представить, что я не вернусь домой, как я испытал щемящую тоску по Нашвиллу, и чем больше я думал, что мне там больше не жить, тем роднее и ближе становился этот город. Так я и сидел за своим рабочим столом, погруженный в мрачные мысли, как вдруг зазвонил телефон. Это была Эрика.
— Извини, что звоню тебе на работу, — сказала она, — это в первый и последний раз.
— Как ты узнала номер телефона?
— Через армейскую справочную. Когда у тебя обед?
— Через час.
— Куда ты пойдешь — в американский ресторан?
— Да.
— Можешь зайти за мной в библиотеку?
— Конечно.
Когда я пришел, Эрика накинула жакетку, и мы пошли пешком по Клейаллее.
— А у меня новости, — сообщила Эрика. Это уже был некоторый перебор: имевшихся новостей мне хватило бы еще надолго. — Даже не знаю, как это лучше выразить… В общем, когда ты в первый раз сказал, что хочешь, чтобы у нас был ребенок, я восприняла это просто как желание меня утешить. Но потом я тебе поверила. Я хотела ребенка так же сильно, как и ты. Знаешь, иногда мне казалось, что он уже родился. Я все время ловила себя на мысли, что пора его кормить, пора менять пеленки. — Она замолчала и грустно вздохнула. — Хэмилтон, ничего этого не будет.
"Господи, неужели она сделала аборт, или, может, случился выкидыш?"
— Вчера вечером у меня снова началась менструация. Просто я пропустила один месяц, вот и все.
Я начал целовать ее заплаканное лицо, не обращая внимания на спешивших мимо нас американских солдат. Я говорил ей, что у нас еще родятся чудесные дети, что худа без добра не бывает. Когда мне показалось, что Эрика наконец успокоилась, она снова разрыдалась.
— Прости меня, пожалуйста, — сказала она сквозь слезы, — я так перед тобой виновата.
— Эрика, милая, что же тут прощать?
— Нет-нет, я знаю, что виновата.
Я проводил Эрику до библиотеки, и мы договорились встретиться завтра, потому что сегодня, объяснил я ей, мне нужно идти на проводы Вильямса.
Проводы, надо сказать, удались на славу. Я пришел первым и ушел последним. Мистер Суесс выставил бочонок пива, а виски было — хоть залейся. Собрались все без исключения. Пару часов мы занимались тем, что ели и пили, а потом начались застольные песни — американские и немецкие вперемешку. Когда дошли до середины "Ca, са geschmauset",
