— Он — великий герцог Тюрингии, — вздохнул Вернер, — в пятьсот тридцать первом году поверженный франками у крепости Шейдунген. С тех пор страна управлялась франкскими герцогами, примерно так, как станут нами управлять американцы. В истории нет ничего нового, стоит лишь копнуть поглубже. Все повторяется. Снова и снова.
— Боюсь, я думала про кофе, — сказала фрау Шенкель. — Уж простите меня, необразованную.
— Ну что ж, — вмешался герр Хоффер, — как заметил еще Курт Швиттерс, во времена нужды сердце мечется от сахара к кофе.
— Швиттерс теперь работает на лакокрасочной фабрике в Вуппертале, — с довольным видом произнесла Хильде Винкель.
— Это Оскар Шлеммер, — поправил герр Хоффер. — Швиттерс бежал в Норвегию.
— Тем лучше. Там холодно.
— У нас даже была какая-то его куча, — припомнила фрау Шенкель, — ее еще фрау Блюмен вымела.
— Вздор, фрау Шенкель, — поднял палец герр Хоффер, как учитель, раздраженный поведением учеников. — У нас действительно был его ассамбляж, "Маленький собор", очевидно родственный "Собору эротической нищеты". Он состоял из дверного замка, трех обломков кораблекрушения, лоскута ткани и железной решетки и символизировал веру автора в то, что жизнь это эстетический феномен и что жизнь неразделимо сплавлена с искусством. Фрау Блюмен просто не желала тратить десять минут на уборку пыли с кучи мусора — это я ее цитирую, разумеется. Мы прибавили ей жалованье и купили новую перьевую метелку, с тех пор на ассамбляже не было ни пылинки. А вы знаете, что я видел мерц-скульптуру Швиттерса в Ганновере?
Это известие никого не впечатлило.
— Он сделал в ней ниши, посвященные друзьям, и положил в них вещи из дома каждого. Например, Мохой-Надь был представлен носком, карандашом и, если не ошибаюсь, окурком. В одной нише было колесо с морской свинкой. Как я завидовал Ганноверу! Нашего Швиттерса забрали эти недоумки. Наверняка растоптали его своими большими черными сапогами.
Он наслаждался своими непозволительными речами, наслаждался вниманием: сидевшая рядом Хильде дрожала — она очень рассердилась. Никогда еще он не позволял себе такой откровенности.
— Ну и ладно, так даже лучше, — заявила фрау Шенкель. — Лично я бы это искусством не назвала. Что до меня, то пусть сидит в своей Швеции сколько влезет.
— В Норвегии, — поправил герр Хоффер.
— Да где угодно, лишь бы не в Германии.
Она принялась рассматривать свои ногти, которые уже несколько недель не видели маникюра — лак она берегла для люфтваффе.
— Желательно, где-нибудь на дне фьорда, — добавила она.
— Скажите это американцам, — проворчал Вернер.
Хильде Винкель фыркнула.
— Думаете, их волнует этот ваш шут Швиттерс? Или вообще хоть какое-нибудь искусство? Им интересно только взрывать наши города и жевать жвачку!
На губе у нее вокруг компресса бисером проступили капельки крови.
— Это, моя дорогая фрейлейн Винкель, слияние жизни и искусства, — улыбнулся Вернер.
— Постарайтесь не шевелить больной губой, — посоветовал герр Хоффер.
— Этим вашим так называемым слиянием жизни и искусства они заинтересуются, только если на нем можно заработать! — бросила Хильде, даже не поморщившись. — И британцы такие же! А мы — мы что-нибудь делаем?
Она переводила пылающий взгляд с одного на другого, но смотрела как по обыкновению не в глаза, а куда-то в подбородок, будто следила за чем-то, переползавшим с одного на другого. Герру Хофферу она внезапно напомнила Бригитту Хельм — невероятно хорошенькую девушку, которую он знавал в юности, — и он понадеялся, что в присутствии американцев Хильде не будет такой сердитой.
— Выживаем, фрейлейн Винкель, — тихо произнес он. — Сейчас нет смысла заниматься чем-то еще.
Она затрясла головой, словно в отчаянии; на ее ладонь упала капелька крови.
Герр Хоффер посмотрел на часы. Не было еще и полдевятого. А казалось, что они сидят тут уже несколько часов.
Где-то далеко возобновился артобстрел — невнятный глухой рокот.
Вернер поставил другую пластинку — старенький джаз, который герр и. о. директора Штрейхер слушал с демонстративным пренебрежением к указаниям Партии. Теперь он звучал с пренебрежением к мнению Хильде, которая снова затрясла головой, на сей раз от отвращения. Игла плясала по дорожкам где-то с минуту, пока не наткнулась на глубокую царапину, звук был похож на паровоз, который никак не может тронуться. Вернер переставил иглу, но царапина тянулась по всей записи до самого бумажного ярлыка.
