Он переступил через труп, прикрытый одеялом. Из-под одеяла торчала рука, рядом с ней валялась каска с мультяшными молниями СС по краям, вокруг было раскидано какое-то барахло, выпотрошенное из карманов. Развернувшись, Перри пнул каску ногой. Она закружилась и покатилась, покатилась и загремела, и гремела, и гремела все дальше и дальше, как будто рассказывала что-то и никак не могла остановиться.
Всякий мертвец — это просто очень несчастный сукин сын. Даже эсэсовец.
Карманы ему проверили, значит, свои тут уже побывали. Моррисон или другой кто.
Тебе, парень, идет быть таким — несчастным и мертвым. Такие вы нам больше по душе. Когда-нибудь в другое время я мог бы сказать тебе: "А пошли-ка, брат, пообедаем". Увы, этого с нами так и не случилось, а теперь уже и не случится, потому как время на дворе нынешнее, и никуда от него не деться.
Где-то в городе они нашли себе вайды.
Вот что увидели римляне, когда они вышли из-за деревьев, — синие, разукрашенные вайдой террористы, не знающие страха смерти. Оглушительный нечеловеческий крик, доносящийся из тумана.
— Думаю, мы все живем в сумасшедшем доме, — сказал Вернер, тоже как будто из тумана.
— Очень ободряющее замечание, герр Оберст, — вздохнула фрау Шенкель.
— Это не я придумал. Это Бодлер.
— Обычно в больницах поуютнее, — проворчал герр Хоффер, ерзая на своей подушке.
— Иногда вы говорите такие вещи, что мне и впрямь кажется, что вы помешанные, — полушутя заметила фрау Шенкель и затянулась.
Все замолчали.
Помешанные. Какое гадкое слово. Герр Хоффер определял им множество пороков.
Стоит им заставить тебя стыдиться, и ты человек конченый.
Вайда. Вайда и поташ. Вернер как-то написал брошюрку, которую герр Хоффер так и не дочитал до конца. Когда-то производство поташа было главным местным промыслом. А теперь — градусники. Нет, теперь — выживание.
— О чем вы думаете, герр Хоффер? — поинтересовалась Хильде Винкель, по обыкновению глядя куда-то чуть ниже его глаз — с робостью, которая так ему нравилась. Компресс над ее губой, нежной, как цветок, покрылся багрянцем.
Герр Хоффер скрестил руки на груди.
— Я думаю о том, как мы сами все усложняем, — ответил он. Спиной он опирался на холодный камень стены — теперь наверняка заболеет воспалением легких и умрет, как только война закончится.
— Это мужчины все усложняют, — неожиданно возразила Хильде.
— Мужчины?
— Да. Не женщины. Мужчины.
— Фюрер тоже мужчина, — заметил Вернер.
— Он художник. Им руководит женская интуиция. А все остальные только искажают его замыслы. Все, кроме немецких женщин. Мы голосовали за него, и мы остались с ним.
— Немецкие мужчины тоже, в общем, ничего плохого не сделали, — возразил Вернер, явно получая удовольствие от этого разговора.
— Я опять не понимаю, о чем вы говорите, — пожаловалась фрау Шенкель.
— Хильде предлагает избавиться от мужчин так же, как мы избавились от евреев, цыган и коммунистов, — жизнерадостно объяснил Вернер. Вид у него был странный. Осколки разбитой пластинки так и валялись у его ног. Герр Хоффер смотрел на них с обидой, как будто эта выходка была направлена лично против него.
Фрау Шенкель закусила губу и опустила глаза. Ее лицо искривила внезапная гримаса. Она судорожно сморгнула.
— Простите меня, фрау Шенкель, — произнес Вернер.
— Ничего страшного.
Она взяла себя в руки так же стремительно, как смахивают крошки со скатерти. Снова наступила неловкая тишина. Бомбардировка напоминала брюзгливого старика, бормочущего что-то в свое пиво.
— Между прочим, — заявил Вернер, почесав костлявую щеку, — женщины легко займут место мужчин. Взять, например, Фриду, которая раздает полотенца в бассейне. У Фриды волосатые руки. Ее все мужчины побаиваются, даже стотятидесятипроцентные партийные шишки с жирными ляжками и квадратными бицепсами — вот такая она, эта Фрида.
— Пожалуйста, давайте сменим тему, — взмолилась Хильде.
Но, как выяснилось, говорить было не о чем. Герр Хоффер думал о чудесах Дрездена и чарующих фасадах Лоэнфельде с балконами вишневого дерева.
