— Как некий ничем не выдающийся ефрейтор-фронтовик с мозгами свихнувшегося парикмахера, — пояснил Бендель.
— Как кто? — переспросила фрау Шенкель.
Наступило мертвое безмолвие. Повеяло холодом и потемнело. Будь герр Хоффер расположен к мистике, сейчас он бы уверовал в привидения.
— Он очень долго странствовал по неисчислимым темным жизням, — продолжал Бендель, — и сейчас полностью опустошен, его клеточное тело хило и больше ему не нужно. Он будет обходиться без тела, как темный ангел. Я чувствую: тщедушное тело парикмахера мертво…
Хильде Винкель тихонько вздохнула.
— Но даже сейчас, — вещал Бендель, — когда американцы бьют нас числом, темный ангел незаметно входит им в кровь.
Настала продолжительная тишина, даже разрывы снарядов стихли. Пламя свечи задрожало, сплющилось, чтобы потом, вытянувшись, взметнуться вверх. Стены беззвучно затряслись, облака известковой пыли повисли в воздухе. Хильде закашлялась.
Все подняли глаза, будто разгадка была на потолке.
Вернер пошевелился в тени.
— Фюрер хитер и лжет больше, чем остальные, вот и все, — сказал он. — Ради Бога, не делайте из него Люцифера.
— Он не лжет, — возразила фрау Шенкель. — Что угодно, но он не лжет.
Вернер фыркнул.
— Во всяком случае, — продолжала фрау Шенкель, — мы еще возблагодарим его, когда ворвутся азиатские орды. Тогда наши мальчики вновь бросятся в сечу и страшным напряжением всех сил спасут Европу.
— Фрау Шенкель, — устало произнес герр Хоффер, — вы говорите, как радио.
— Мне лучше знать, на что похожи мои слова и на что не похожи, — резко бросила она, повернув к нему пылающее лицо. — Мой дорогой муж был бы сегодня жив и водил бы поезда, если бы у них были носки, какие положено! И мой единственный сын тоже! Мой несравненный Зигги!
— Беда в том, — сказал Бендель, — что еврейские волосы слишком тонкие.
— Я не желаю говорить про евреев, — рассердилась фрау Шенкель.
— Вы же сами заговорили про носки.
— Но не про евреев же.
— Это одно и то же, — объяснил Бендель. — Евреи и носки.
— Что вы, черт побери, имеете в виду?
— Носки для определенной категории служащих. Таких, как машинисты поездов. Исключительно.
— Что исключительно? — грубо спросила фрау Шенкель.
— Изготовленные исключительно из волос евреев.
— Какая ерунда. Как такое можно изготовить? Вот гадость-то. Они же все сальные.
Бендель расхохотался. Герр Хоффер засмеялся тоже, хотя шуточка про носки ему совсем не понравилась. Нашел время паясничать.
— Безотходное производство, понимаете? — проговорил Бендель. — Зола удобряет немецкие поля, волосы согревают ноги наших мальчиков. Только для определенной категории служащих.
Все замолчали. Герра Хоффера снова охватила тревога.
Раздался глубокий дрожащий голос Вернера:
— Что вы видели, герр штурмфюрер Бендель?
Никто не осмелился ничего добавить, ведь из глаз Бенделя, словно из крошечных окон, смотрела смерть.
— Я не сумасшедший, — пробормотал он в конце концов. — В этом вся штука. Если б я сошел с ума, было бы куда легче.
Он поскреб у себя за ухом, точно собака.
— Вроде стихло, — сказал Бендель и уцепился за сверток с картиной. — Попытаю счастья.
Внезапно раздался раскатистый грохот, будто с какой-то полки на небесах посыпалась масса горшков и кастрюлек.
— Еще нет, — констатировал Бендель. — Ничего, скоро затихнет. Обязательно затихнет.
Неловкую тишину нарушал только прерывистый треск пулемётов, совсем не похожий на недавнюю пальбу. Герру Хофферу стало не по себе. С таким же чувством ждешь, когда какой-нибудь зануда покинет, наконец, вечеринку. Только этот зануда был не просто зануда. Он прихватил с собой жемчужину коллекции. Он был в Польше.
— Не веришь мне, да? — осведомился Бендель.
— Насчет чего?
— Насчет того, что я — Винсент.
— Старина, — пробормотал герр Хоффер. — Главное, чтобы ты сам в это верил.
— Дай мне карандаш.
— У меня нет.
— Так найди, — внезапно разъярился Бендель. — И клочок бумаги!
— Вернер!
— Да?
— У тебя в пиджаке лежит блокнот и карандаш.
Вернер даже не пошевелился, в его глазах, устремленных на герра Хоффера, мерцала лютая ненависть. Герр Хоффер не понимал, что происходит. Ведь Вернер наверняка оценил положение. Этот тип их всех перестреляет. Он полоумный. А сейчас самое важное — остаться в живых.
