У Генри мог быть только один мотив для организации нападения и своего героического вмешательства: познакомиться с семьей Хендерсон. Он мог сделать это и другими способами, однако они, по всей видимости, не были такими эффективными. Можно было записаться на консультацию к Сэмюэлу по поводу какого-нибудь юридического аспекта медицинских исследований. Но как добиться того, чтобы консультация вылилась в дружбу и в приглашение домой к Хендерсонам? Это заняло бы много времени, а результат не гарантирован. На самом деле трудно представить более логичный и верный план действий, чем тот, который придумал Генри. Ничто другое не помогло бы ему заслужить благодарность всей семьи. Прийти в дом Хендерсонов и осведомиться о здоровье жертвы — совершенно естественный поступок.
Но это не объясняет, почему Генри так страстно желал познакомиться с Хендерсонами, что законопослушный человек, известная фигура, профессор, лейб-медик опустился до преступного заговора, чтобы получить доступ в их дом. Что его так привлекало в этой семье? Обычные люди. В те времена адвокатов уважали гораздо меньше, чем сегодня, и к тому же Сэмюэл не мог похвастаться особыми успехами. Хендерсоны не были богаты, принадлежали к среднему классу, жили в тесном и убогом доме в непрестижном районе Лондона. Никто из них не был принят в обществе, к которому принадлежало семейство Бато. Девушки, конечно, хорошенькие, но таких в Лондоне тысячи, причем многие были гораздо более выгодной партией.
Я замечаю еще одну странность. Генри должен был знать о Хендерсонах до того, как устроил происшествие на Гоуэр-стрит, но для этого требовалась информация. Неужели он нанимал детективное агентство? Кого-то вроде Шерлока Холмса? Я представляю эту картину: довольно зловещая фигура, типично викторианская, похожая на одного из персонажей Уилки Коллинза, ходит тенью за Сэмюэлом, следит за его домом, возможно, знакомится со старым мистером Квендоном, когда тот совершает свой «моцион», разглядывает девушек, стоя в дверях лавки. Но почему? Зачем?
Я говорю себе, что утро вечера мудренее, по опыту зная, что завтра все предстанет в другом свете. Утром мои построения могут рухнуть, все перевернется у меня в голове — «котелке», как выражаются журналисты. Я сплю, потом встаю рано утром, чтобы успеть на самолет, но ничего не меняется. Генри по-прежнему участник преступного сговора и злодей, а я по-прежнему не понимаю, зачем он хотел познакомиться с Хендерсонами.
Нечестный Генри. Преступник Генри.
Дома среди почты мы не находим ни личных писем, ни щекочущих нервы откровений — только счета, груду претензий на мое время и деньги, присланных из Палаты лордов, и две книги для рецензии от моего литературного редактора. Я рад книгам; это история парламентской системы в Великобритании и биография Бонара Лоу[41]. Эти две рецензии принесут мне тысячу фунтов или чуть меньше. По пути домой, в самолете, я думал не о Генри, а о деньгах.
Джуд не бросила работу. Как ни печально, ей не пришлось этого делать. Когда-то я сам работал в издательском бизнесе, пока не ушел в свободное плавание на волне случайного успеха первой биографии, вышедшей из-под моего пера. Последняя моя книга еще не вышла из печати, а подготовительная работа отнимает столько времени, что я приступлю к биографии Генри только в конце следующего года — в лучшем случае. В самолете мне в голову пришла мысль, которая почему-то не посещала меня раньше. Будучи изгнан из Палаты лордов, я лишусь денежной компенсации. Пэр, посещающий Палату четыре раза в неделю — а если заседания проводятся по пятницам, то пять, — вправе рассчитывать на возмещение расходов в сумме тысячи фунтов в год или даже больше, причем эта выплата не облагается налогом. Возможно, мне придется найти работу — если получится. Я не могу позволить, чтобы меня содержала жена. А если ребенок? Ребенок, которого еще нет, но который может появиться…
Чарльз Лэм написал очерк под названием «Мои дети. Греза», о семье, которой у него никогда не было. Сентиментальный, но не лишенный прелести. Выдуманные дети собираются вокруг автора, чтобы послушать рассказы о людях, которые могли бы быть их предками, если бы малыши появились на свет. Дети хотели послушать про свою «дорогую покойную маму», но затем их лица стали тускнеть, растворяться вдали, и они печально сказали: «Мы — ничто, меньше чем ничто, чем сновидения. Мы лишь то, что могло бы быть, и принуждены ждать на унылых берегах Леты миллионы веков, прежде чем обретем существованье и имя»
