Я не знаю, что такого сделала Диана, и не хочу знать.
— Откуда взялась эта гемофилия?
— Не спрашивайте меня. Я не врач. — Мой ответ уклончив.
— Я много читала о королеве Виктории, о царевиче и других членах королевской семьи, у которых была гемофилия. Откуда появилась эта болезнь? Предки королевы Виктории были здоровы, и началось все с нее. А у нас — с моей матери.
Полагая — ошибочно, — что новости о достижениях современной медицины обрадуют Веронику, я рассказываю о том, что понял об исследованиях доктора Корри, о том, что теперь носителей заболевания можно выявлять, о тестировании эмбрионов в утробе матери на наличие гена гемофилии. Это значит, что в течение двух поколений гемофилия может быть уничтожена.
— Но мне-то уже все равно, правда?
— А детям и внукам ваших кузин — нет.
В ней вспыхивает интерес.
— Диана уже умерла, но у нее двое детей. Обе дочери. Вижу, вы уже знаете. — Вероника разочарована и хочет оставить за собой последнее слово. — Не помню, как их зовут, что-то типичное для того времени, когда они родились. Теперь им уже за тридцать.
— Они могут быть носителями болезни.
— Это невозможно, потому что они не потомки моей матери.
Я предпочитаю промолчать. Ее слова основаны на предположении, а не на фактах. Потом я благодарю Веронику, оставляю недопитым половину хереса — уверен, хозяйка его допьет, когда я уйду, — и беру пальто. Увидев, что я ухожу, она говорит, что не возражает, если я обо всем напишу. Теперь, выудив эти сведения, я могу поступать с ними по своему разумению. В конце концов, она же не носитель болезни, заявляет Вероника — на мой взгляд, логика довольно странная.
Уже начало восьмого. Дождь перестал, и становится холодно. До поезда еще полчаса. Я сначала сижу, потом прогуливаюсь по платформе, размышляя о гемофилии. Потом на обороте найденного в кармане счета по памяти рисую часть составленного Дэвидом генеалогического древа, начиная с Генри и Эдит. Записываю имена их первых четверых детей, девочек Элизабет, Мэри, Хелены и Клары. Если мутация гена началась с Элизабет, то больными будут только ее потомки, как сын Кеннет и внук Джон Корри. Но если среди детей, внуков и, возможно, правнуков Мэри тоже были или есть больные, тогда мутация не могла произойти у Элизабет — дефектный ген есть и у потомков ее сестры. Значит, это могло произойти раньше.
Приходит поезд. Я сую импровизированную генеалогию в карман и начинаю размышлять о генной терапии и о том, что значил бы этот метод для таких людей, как принц Леопольд, брат Вероники Кеннет и царевич Алексей, которые страдали от боли и страха, а первые двое умерли от тяжелой болезни. Мои мысли плавно перетекают к Джуд и тестам, которые она проходит. Я не отношусь к людям, всегда предполагающим худшее развитие событий, но мне приходит в голову, что причиной всех этих выкидышей может быть какой-то генетический дефект. Может, именно его пытаются найти?
Странная все-таки у Вероники позиция — гордиться, что не являешься носителем гена болезни, и стыдиться, если он у тебя есть. Посмотрите на меня, говорит она, я чиста, здорова и безупречна, у меня идеальные дети. Хотя эти никак не зависит от ее воли или желания. И носитель болезни, и здоровый человек пребывают в одинаковом состоянии абсолютной невинности и, более того, неведения. Я где-то читал, что в ДНК любого человека содержится в среднем двенадцать дефектных генов, которые мы можем передать потомкам, но ничего о них не знаем. Они дремлют, как на протяжении тысячелетий дремали в телах других людей и животных. И не проявятся, пока мы не заведем потомство с тем, у кого этот крошечный фрагмент ДНК совпадает с нашим; именно по этой причине инцест является табу и все религии запрещают браки между близкими родственниками.
Мысленно я осуждаю Веронику, предполагающую, что она не является носителем гемофилии на том основании, что у ее единственного сына здоровая кровь. Однако я поступаю точно так же, убеждая себя, что выкидыши Джуд не имеют ко мне никакого отношения, что мои гены в порядке, и доказательством тому служит Пол. Я уподобляюсь Веронике, когда без всяких на то оснований радуюсь своей безупречности. У меня тоже один сын, единственный ребенок — как и у Ванессы, пока она не родила второго. Мы с Вероникой ведем себя так, словно сами создали себя по образу и подобию Бога, а не являемся результатом многих тысяч лет скрещивания и селекции, отбраковки и борьбы за выживание.
