Ссоры обычно поднимают настроение Пола, даже веселят его, но не в этот раз. Вид у него такой же, как в пятилетнем возрасте, когда ему не разрешали взять еще один кусочек шоколадного торта. Он объявляет, что пойдет навестить приятелей на Лэдброук-Гроув и не знает, вернется к нам вечером или нет. Я спрашиваю, обращаясь к Джуд, наступят ли когда-нибудь времена, когда мы с сыном сможем вести себя как цивилизованные люди, поговорить друг с другом, возможно, улыбнуться в ответ на шутку и не убегать в приступе ярости, прерывая дискуссию.
— Когда ему исполнится тридцать, — говорит она. — К тому времени у тебя будет еще один сын. Или дочь. Будем надеяться, в следующий раз тебе повезет больше. Во всяком случае, твой брак не должен закончиться так же печально, как предыдущий.
Естественно, я беру руку Джуд, целую, потом опускаюсь на колени рядом с диваном и обнимаю ее, но мне не нравятся ее мысли об окончании брака, хоть она и говорит, что этого не будет. Наверное, я суеверен, хотя всегда это отрицал. Я стою на коленях, и меня обуревают всевозможные страхи, а также угрызения совести. Неужели Джуд обвиняет меня в том, что Салли бросила меня и Пола? Неужели она действительно думает, что другой ребенок — в моем возрасте, против моей воли, ребенок, которого я не могу себе позволить и которого не хочу — помирит нас с Полом? Или я должен списать Пола со счетов, как свой провал? И ребенок, вынашиваемый ею, станет единственным, которого я по-настоящему хотел. Неужели она настолько тупа?
Я сижу в поезде, который направляется в Челмсфорд. Конечно, это не первый класс, но вагон новый (хотя и не очень, если судить по состоянию обивки), один из тех, где кресла располагаются друг за другом, как в самолете. Очень неудобно для толстяков. К тому же спинка сиденья впереди находится в неприятной близости к лицу и при внезапной остановке поезда может расквасить нос. Вид из окна чрезвычайно унылый — пригороды Эссекса, серые поля и шоссе.
Если бы я сел в экспресс до Хитроу, то мог бы смотреть телевизионную трансляцию с открытия парламентской сессии. Теперь же приходится представлять все по памяти. Эта картина проплывает перед моим мысленным взором. Королева, в короне и со всеми регалиями, входит в Королевскую галерею ровно в 11.27. Говорят, если она опоздает, то Биг-Бен остановят, а потом запустят снова, чтобы королева появилась вовремя; только она никогда не опаздывает. На ней неизменный белый шелк, жемчуга и белая меховая накидка. С ней герцог Эдинбургский и другие члены королевской семьи, лидер Палаты лордов в мантии, капитан лейб-гвардии в парадном мундире, а также свита из знатных особ. Королева не имеет права входить в Палату общин, и поэтому она занимает свое место на троне и говорит: «Милорды, прошу садиться», — после чего лорд-обергофмейстер поднимает белый жезл, и по этому сигналу герольдмейстер отправляется к двери в Палату общин, которая захлопывается перед его носом, стучит и призывает депутатов «незамедлительно посетить Ее Величество в Палате пэров». Члены Палаты общин идут вслед за премьер-министром и членами кабинета — некоторые громко разговаривают и смеются, проходя через прихожую Палаты лордов, — и занимают места в зале ниже барьера. На пэрах парадные красно-белые мантии, а на пэрессах длинные платья и тиары; все смотрят на королеву, которая начинает свою речь.
Я этого уже никогда не увижу, разве что в воспоминаниях или по телевизору. Генри приходил на церемонию на протяжении восьми лет, с 1897 по 1904 год, однако свою новую мантию надевал только четыре раза. Были годы, когда Виктория вообще не открывала парламентскую сессию, или когда королева отсутствовала и ее замещала комиссия из лордов — в этом случае мантии не надевали. Однако сменивший ее на троне Эдуард VII до самой своей смерти, девять лет спустя, открывал каждую сессию парламента. Новый король любил эту пышную церемонию, и его первое открытие сессии парламента превратилось в красочное зрелище — пэрам было рекомендовано прибыть в парадных мантиях и в своих лучших экипажах. Король, со своей стороны, торжественно прошествовал через восточный вход, в мантии из алого бархата и белом горностаевом плаще, с белым, украшенным перьями шлемом в руке. Он произнес речь, сидя на троне — традиция, которую сорок лет назад заложила его мать.
