Возможно и другое объяснение: Городецкий прочитал статью Суворова и предложил редакторам свои доводы в качестве опровержения. Кстати, доводы Суворова были оспорены не раз на различных основаниях (например, автором этих строк, желавшим знать, как кремлевский план удара на запад, следующий за ожидаемым внутренним развалом в воюющих странах, мог быть назначен, по Суворову, на 6 июля 1941 года, когда Гитлер был наиболее силен в военном отношении и его империя относительно послушна). Но историк Городецкий не пытался тогда опровергнуть доводы Суворова, даже его странные сроки советского нападения, используя свои источники в противовес военно-историческим источникам Суворова. Вместо этого он цитировал дипломатические записи советского происхождения, которые, разумеется, были тщательно отобраны и отредактированы — и крайне ненадежны. И он не использовал никаких своих аргументов для опровержения суворовских суждений о политическом плане Кремля, стоящем за военными планами. Итак, Городецкий никогда по-настоящему не оспорил утверждение Суворова, что у Сталина был прежде всего политический план похода на запад. Он просто игнорировал политический аспект. Отсюда следует, что, хотя некоторые из дипломатических аргументов Городецкого познавательны и интересны, он не скрестил интеллектуальные шпаги с Суворовым ни по одному из его важнейших аргументов. Городецкий и в более поздних своих работах на ту же тему не проявил ни малейшей осведомленности о существовании опубликованных документов, указывающих на то, что был обстоятельный политический план вмешательства Советов в ситуацию на Западе.
В контраст почти полному молчанию англоязычных рецензентов, сыгравшему, возможно, свою роль в запоздалом появлении английского перевода книги Суворова (через пять лет после его статьи в журнале RUSI), немецкий перевод «Ледокола», вышедший в 1989 г., самый ранний книжный вариант его исследования (с несколько иным подзаголовком, «Гитлер в планах Сталина» [Hitler in Stalins Kalku]), получил очень серьезные рецензии. Среди рецензентов были два очень знающих исследователя того периода, Александр Фишер, профессор Боннского университета (недавно умерший, в прошлом член важной парламентской комиссии по повторному изучению германского прошлого), и Гюнтер Гиллессен, многолетний исторический редактор самой престижной германской газеты «Франкфуртер алгемайне цайтунг». Профессор Фишер, автор многих книг и сборников документов о дипломатии того периода, включая советскую дипломатию, нашел книгу Суворова смелой — но не убедительной. Однако он тактично воздержался от окончательного приговора, верно замечая, что настоящее решение требует изучения того, что, возможно, раскроют советские архивы. Редактор Гиллессен описал книгу как слишком полемичную и, вторя Фишеру, недостаточно убедительную, как основанную на исключительно косвенных доказательствах.
Читатель, знакомый с трагической современной историей Германии и понимающий, какая огромная ответственность накладывается необходимостью исторического и юридического объяснения событий, отягощающих прошлое нескольких поколений немецкого народа, поймет, насколько осторожны должны быть немецкие авторы, оценивая исторические работы, могущие как-либо положительно осветить действия бывшего немецкого фюрера.
Суть того, что можно было бы назвать негласным соглашением между серьезными немецкими авторами, состоит в утверждении, что нельзя снисходительно относиться к попыткам уменьшить ответственность немцев за войну. Следует любой ценой избегать способа уменьшения исторической ответственности, к чему могло бы привести слишком буквальное восприятие доводов Суворова и близких к ним рассуждений. Недавняя долгая, временами беспощадная, дискуссия в немецкой прессе об источниках преступного поведения Гитлера (включая попытки найти эти источники вне Германии), так называемая «битва историков» (Historikerstreit), ясно показала, насколько болезненными могут оказаться исторические дискуссии в немецком обществе, мучимом чувством вины, доходящим почти до духовного самоуничтожения. С этой точки зрения можно рассматривать критическую сдержанность обоих немецких рецензентов в отношении вескости доводов Суворова (несомненно, заслуживающих немалого скептицизма). Таким образом, в Германии крайняя осторожность, продиктованная ужасными событиями германского прошлого, произвела тот же цензурирующий эффект, что в англоязычных странах произвело явное отсутствие интереса к пересмотру этой части прошлого.
