— Ничего, мадам.
— А из платьев…
Она открыла шкаф, чтобы показать, какие платья ей нужны.
— Что касается всего остального, я вам оставила инструкции. Через день пишите мне, чтобы я была в курсе всего, что здесь происходит. Не стесняйтесь писать о малейших подробностях. Где вы оставили мосье Жака?
— Он со своим кузеном и кузиной.
— Что вы ему сказали?
— Что с мосье произошел несчастный случай, но ничего серьезного.
— Что они сейчас делают?
— Жак показывает им, как сегодня утром поймал рыбу.
— Я спускаюсь. Как только соберете чемодан, принесите его мне.
Вид постели вызвал желание броситься на нее, хотя бы на несколько минут.
— Марта… Кстати… Я чуть не забыла… Если мосье вернется раньше, чем я…
Горничная зарыдала.
— Вам что, нельзя и слова сказать? Следите за тем, чтобы здесь все оставалось по-прежнему. Следуйте моим указаниям. Понимаете? Есть вещи, которым мосье не придает никакого значения.
— Извините, что заставила вас ждать, господин комиссар…
— Инспектор. Я приехал на время, пока мы не сможем связаться с Парке.
Он вытащил из кармана серебряные часы.
— Они больше не опаздывают? А пока, если позволите, я мог бы приступить к первому допросу…
— Я подожду во дворе? — спросил доктор, который все еще был в костюме, надетом для рыбалки, а его туфли все еще оставляли следы на паркете.
— Как хотите. Ваши свидетельские показания понадобятся и другим тоже.
Инспектор достал из кармана маленькую забавного вида записную книжечку, с которой не знал, что делать.
— Вам будет удобнее в кабинете моего мужа. Извольте пройти за мной.
Разве не мог внезапно остановиться весь этот механизм и тогда она упала бы бездыханная на пол. Но в этом случае, конечно, уже не было бы Бебе Донж.
После мерзких страхов, стонов, процедур, ночного пота, после зловонного беспорядка и первых тяжелых часов дня, в больнице стало так спокойно и можно было вытянуться на чистом белье, где вокруг все блистало чистотой: свежайшие простыни, безукоризненно чистый пол, стройные ряды пузырьков на стеклянном столике.
Хождение санитарок, крики больных, которым обрабатывали раны, сменились мягкими шагами монахинь и клацанием их четок.
Франсуа ощущал в себе такую пустоту, которой еще не было в его жизни; он чувствовал себя таким пустым и чистым, как животное, которому мясник выпотрошил все внутренности, а кожу тщательно вымыли и выскоблили.
— Можно войти? Я только что видела доктора Левера, он сказал, что вы спасены.
Это была сестра Адони, которая улыбаясь пришла справиться о состоянии здоровья своего больного. В речи этой маленькой толстушки, насколько Донж мог об этом судить, чувствовался кантальский акцент. Он посмотрел на нее так, как смотрел на любую другую вещь, не чувствуя нужды улыбаться, и сестра Адони, должно быть, обманывалась в этом, как впрочем и другие.
Она, конечно, думала, что он в отчаянии от поступка своей жены или же не любит монахинь. Сестра Адони стремилась его приручить.
— Хотите, я приоткрою окно? С вашего места вы увидите уголок сада. Вас положили в самую лучшую палату, номер шесть. Так что для нас вы мосье Шесть. Потому что мы никогда не называем наших больных по фамилиям. Знаете, в третьей палате несколько месяцев лежал один больной, он вчера выписался, и я вообще не знала его фамилии…
Бравая сестра Адони! Она сделала все, что могла и не сомневалась в том, что если он так на неё смотрел, то потому что видел её без этого серого одеяния Ордена Сент-Жозеф.
И он думал это не нарочно. С того момента как она вошла, он действительно спросил себя, как бы она выглядела без этого платья, которое её в какой-то степени идеализировало, без чепчика, без этого розового и отдохнувшего лица: была бы она этакой коротышкой крестьянкой с редкими волосами, собранными в пучок, с выпуклым животом под фартуком из голубого холста, в слишком короткой юбке с видневшимися из-под неё черными шерстяными чулками…
Он представлял ее стоящей среди кур и гусей, на пороге крестьянской хибары, руки на бедрах.
Сестра Адони, видя, что он так безразлично относится к её присутствию, все больше и больше заблуждалась на этот счет.
