— Наука — это замечательно, но только на сытый желудок, — сказал он, — Кстати, если хочешь, можем потолковать и об аспирантуре. Хочешь, поговорю с директором института истории?
С Любомиром Атанасовичем Драгомиром, этническим болгарином, в официальной биографии которого утверждалось, что его род ведет начало от средневекового молдавского господаря Александра Лэпушняну, я лично не был знаком, хотя однажды меня и бросило в пот, когда он внезапно заговорил, стоило мне закончить свой доклад на ежегодной студенческой конференции. Сразил он меня скорее неожиданностью, чем качеством вопросов, ведь я никогда прежде не имел чести общаться с самим Драгомиром, директором института истории при Молдавской академии наук.
Его реакция на мой доклад была предсказуемой: раздражительные придирки к датам и терминам и ни одного замечания по сути. Как еще я мог ответить на предложение Казаку — причем двойное: об оплачиваемой работе и возможности со временем самому, получив научную степень, задавать нелепые вопросы студентам?
Так завершилось мое почти трехмесячное безделье, а наша семья еще с месяц жила маминым восторгом — таким, что даже папа стал проявлять признаки беспокойства за ее здоровье. Правда, эйфория была преждевременной: о своем обещании поговорить с Драгомиром Казаку вспомнил, когда я заканчивал свою вторую самостоятельную карту — на этот раз Древнего Египта периода Нового царства, и случилось это на третий месяц моей работы в издательстве.
— Я поговорил с Любомиром Атанасовичем, — тронул меня за локоть Казаку.
Я как раз корпел над великой рекой, которой египтяне всех времен обязаны жизнью. От неожиданности Нил, дернувшись от одного неверного движения «мышкой», сделал крутой зигзаг, обойдя, вопреки географической очевидности, древний город Гераклиополись с запада.
Позже я узнал, что Казаку это ничего не стоило. Я имею в виду — договориться насчет моей аспирантуры.
Все дело было, конечно, во взаимных обязательствах. Не столько его передо мной — за то, что он платил сущие гроши, о чем я стал догадываться после того, как впервые (родители умудрились скрыть от будущего светила науки даже это) отправился оплачивать счета за коммунальные услуги. Взаимные обязательства, если конечно можно так назвать договоренности, которыми можно пренебречь в любой момент, связывали, пусть и как впоследствии оказалось, не навсегда, самого Казаку с Драгомиром.
Монографии и, главное, учебники авторов института истории, разумеется, самого Драгомира и наиболее близких к его, надо признаться, уже немолодому телу, соратников, издательство публиковало за счет средств, выбиваемых совместными усилиями из международных грантов. Выгода была обоюдной, особенно если учесть что за небольшую, в сравнении с прибылью от тиража, взятку любой учебник получал официальное одобрение министерства образования, а учеников, перед носами которых эти учебники должны были лежать на партах, все еще оставалось немало, несмотря на растущий из года в год поток покидавших родину молдаван. Меньше всего Казаку боялся конкуренции: директора других издательств, пытавшиеся сунуть нос в его с Драгомиром вотчину, больше напоминали уволенных сторожей, чем издательских магнатов.
На весть о блате, ожидавшем меня на вступительных экзаменах в аспирантуру, мама отозвалась предсказуемо.
— Ну раз тебе интересно, — с трудом изображаемым интересом протянула она.
Удивляться было некогда: брат полгода сидел без работы, но узнали мы об этом только месяц назад — когда от него перестали приходить привычные пятьсот ежемесячных долларов. Так что моя теперь уже одна тысяча леев, выдаваемая в конверте — словно для того, чтобы шефу не было так стыдно, — вдруг из соломинки превратилось в бревно, которое, должно быть видит утопающий в любом предмете толще волоса. Пару часов спустя мамины глаза все же заблестели — в схватке ее давней мечты с внезапно замаячившей угрозой голода наметился, пусть и временный, но перелом в пользу первой, — и мы даже распили втроем бутылку коньяка.
— Вот умничка! Правда, Валера? — утвердительно кивала мама отцу, лишая его иной, кроме положительного ответа, альтернативы.
